Стоя возле машины в один ряд — пограничник посредине, Виктор с шофером по бокам, — дождались шести часов и на всякий случай еще минут десять простояли.
Никого не было. Немцы от встречи уклонились. Может быть, они бросились сдаваться в плен союзникам?
Заблестели первые лучи солнца, зайчиками заиграли на позолоченном шпиле какого-то высокого городского здания. Полковник подал знак садиться в машину. За всю дорогу он так и не сказал ни единого слова.
В деревне, которую только что проезжали, парламентеры услышали гул моторов. По шоссе шли советские танки. И удивительная вещь: селение, которое полчаса назад казалось вымершим, вдруг ожило — над воротами дворов, из окон домов, из щелей фронтонов высовывались белые флаги…
Еще раз весть о победе Виктор услышал, когда они уже возвратились в город, где размещался штаб полка. Ее провозгласил счастливый военный регулировщик, молодой краснощекий сержант, стоявший на перекрестке улиц. Но и без него все можно было понять: солдаты, сидевшие в кузовах грузовиков, махали пилотками, кричали, смеялись…
Полковник вынул белый платочек, вытер слезу. Город весь был в белых флагах. Они свисали с окон, балконов…
Виктор, как и все, размахивал руками, кричал — не только своим, но и колонне пленных немцев, которых вели по улице. Когда началась война, ему было только шестнадцать, а теперь двадцать, и за эти четыре года он тоже многое повидал и пережил — был подпольщиком и партизаном, вот уже почти два года на фронте. В сорок первом ему довелось быть свидетелем того, как фашисты занимали их тихое местечко на Полесье, и теперь он благодарен судьбе, что дожил до этого светлого майского дня и победителем вступил на землю, которая породила столько горя…
1970
В МАКОВ, НА МЕЛЬНИЦУ…
ИЗ ПРОШЛОГО
Перевод А. Островского
С той стороны, где восходит солнце, пробилась полоска зари, а звезды совсем побледнели. Над землей пелена тумана, такая густая, что не увидишь хат напротив. Улица в этом месте круто отступает, поворачивая на запад и оставляя поросший зеленой муравой выгон. На выгоне, позвякивая привязанным к шее колокольчиком, фыркает чья-то лошадь. Проснулась и стрекочет на заборе сорока. Спит еще село Большие Ковали. Даже собаки не брешут.
На улице затарахтели колеса, но у двора Тимоха Воловика стук затих. С воза соскочил коренастый, в суконной белой свитке и белых портках человек, «тпрукнул» на лошадей, привязал вожжи к телеге.
На возу, на мешках с зерном, сидят обмотанные посконными платками две толстые, как копны, бабы. В окнах низкой Тимоховой хаты темно.
— Посдыхали они тут или еще какая напасть?
Человек нащупал засов, отворил калитку, зашел во двор. Посреди двора, против колодца, на котором в предутренних сумерках чернеет высокий журавль, стоит телега. Хомут висит на колышке перед дверью в хату. Прислоненная к переднему колесу, стоит дуга. Человек подошел к темному окну, согнутыми пальцами постучал в стекло.
Тимох Воловик, несмотря на почти летнюю пору, лежал на печи, а жена его Настя — на сбитых из досок полатях. Незамужняя дочка Маня, подложив под голову свернутый кожух, спала на лавке. Пахло сладковатой прелью — как раз посреди хаты лежала вытащенная из подполья картошка с длинными белыми ростками.
Услышав стук в окно, Тимох вскочил, сбросил с печи ноги.
— Проспали, холера его возьми!..
Настя встала, надела паневу и, шлепая босыми ногами по полу, пошла в сенцы открывать. В хату вошел Петро, родной Настин брат.
— Все не выспитесь, — сказал он. — Стой тут через вас. Хозяева, трясца вашей матери.
В хате понемногу серело. Восьмилинейную лампу, что висела на обсаженной дохлыми мухами проволоке под потолком, можно было и не зажигать.
Тимох сидел у шестка. Вытащил из печурки заскорузлые онучи, мял их и растирал.
— Говорят, Ёдкову мельницу на той неделе пустят, — сказала Настя, чтоб как-нибудь оправдаться. — Может, и ехать не надо…
Петро с досадой снял с головы николаевскую, со сломанным козырьком фуражку, пригладил рукой редкие, свалявшиеся волосы.
— Раймонт у Ёдки. Сам давеча спрашивал.
— Раймонт, раймонт, — отозвался Тимох. — Слышно — колхозовцы и мельницу заграбастают. На собрании говорилось. Ёдкова дочка с чемайданами в город поехала…
Будто и нехитрое дело собраться на мельницу. Однако это только кажется. Тимох подготовку к выезду начал загодя. В темных сенцах стоят мешок ржи, мешок суржанки и по полмешка ячменя и гречи. Телега осмотрена, подмазана ворванью. Кобыле Тимох подбросил с вечера охапку поточенного мышами последнего сена, а в полночь занес в хлев ведро запарки. Да ведь нельзя ехать в далекий путь не поснедавши. Меж тем Настя, сходив в дровяник, вернулась с пустыми руками.