Парень встает и подходит к трактору. Мерно постукивает старый, сработанный мотор, в радиаторе шипит пар, бесшумно скользит блестящий привод. По току как одержимая носится Марыля. Она то бежит в склад, куда втаскивает полные мешки, то суетится возле весов. Грохочет молотилка, глотая сноп за снопом. Хохочут запыленные до самых ушей парни и девчата.
Иван берет старое дырявое ведро и идет к колодцу.
— Мотор перегрелся, — говорит он, не обращаясь ни к кому. — Нужно залить воды…
После того как парень исчезает, с минуту все молчат. Потом, словно через открытые шлюзы, прорывается на волю истомленное долгим ожиданием девичье красноречие.
— Это все Марыля виновата! — кричит со стога шустрая белесая девчонка. — «Молотить, молотить!» Ей хоть бы что, а у хлопца сердце разрывается…
— Цел будет, не помрет. Еще ни одного не отнесли на кладбище из-за этого.
— Такая уж царевна эта Шура. Просто дураки наши парни. Куда один, туда и все…
— В Полыковичи их тянет…
— Однако повыжала из Ивана эта Шура воды. И с носом оставила. Так ему и нужно. Пусть не бегает за чужими…
Теперь в наступление перешли парни.
— Молодец Рыгор, из-под носа у Ивана выхватил дивчину.
— Было за что повоевать. Такой у нас с огнем не найдешь. Наши девчата просто от зависти наговаривают на Шуру.
— Далеко им до Шуры. Такая только глазом поведет — и хлопцы за ней цугом.
— Все девчата такие. Кто больше перед ними юлит, к тому они и липнут.
Пришел Иван со старым ведром, из всех дырок которого журчала вода. Разговор в один миг оборвался. Тарахтел трактор, гремела молотилка, густыми клубами поднималась серая едкая пыль. Иван залил воду в радиатор, поднял капот и начал копаться в моторе. Через несколько минут мотор стих, привод, беспомощно скользнув, повис дугой в воздухе.
— Все, — сказал тракторист, вытирая руки паклей. — Нужно свечи менять…
— Иван, хоть часик еще, — попросила Марыля. — Завтра бы завезли в район эти восемь тонн и рассчитались. Мы и так от Полыковичей отстали.
— Что я, сам запрягусь в молотилку? — огрызнулся тракторист. — Сказал все, — значит, все.
— Тебе теперь на работу наплевать, — взъелась Марыля. — Подумаешь, причину нашел, свечи… Мигрень у тебя от ревности, вот что. Дураками всех считаешь. Подожди, на правлении…
Иван молча пошел прочь. Солнце только-только начало клониться к западу. После долгого тарахтенья и грохота на току стояла непривычная тишина. Было слышно, как оседает в скирдах солома.
— Какая его муха укусила? — удивленно спросила девушка, отгребавшая солому. — Рвется, как на пожар…
— Известно какая, — охотно пояснили парни. — Полыковичская, черненькая. Больно кусается. Если укусит, так и через год не очухаешься.
— Губите вы нам жизни, девчата! — деланным трагическим голосом запричитал кто-то из парней. — Какая-то канарейка такого орла изничтожила. Ей бы ему ноги мыть…
— Перебить бы вам эти ноги…
Проснулся бригадир Петро Будька. Он протирал заспанные глаза и недоуменно смотрел на всех.
— Кончили уже? — спросил он Марылю.
— Можете кончать то, что начали утром. Какой бригадир, такие и порядки. Один спит без просыпа, другой делает что хочет…
— Ну, ну, разошлась! Стог же обмолотили. Пообедайте, а если трактор исправный, то подмолотим еще. Никуда он не денется, твой Иван. Не побежит на чужую свадьбу, не бойся.
Ток опустел…
Иван Книга блуждал по лесу вдоль стежки, которая напрямик вела в Полыковичи. Солнце садилось за лесом. Лучи падали на вершины деревьев, заливая их золотом. Внизу, на вересковой земле, расплывались серые тени. Было тихо.
Парень то и дело наклонялся, срывая бруснику. Ягоды казались горькими. Мысли набегали одна на другую, сливаясь в какую-то горячую, шальную волну. Минутами эта волна захлестывала всего его, распирала грудь, соленым комком подступала к горлу. Тогда мутилось сознание, исчезали мысли и росло неодолимое желание бежать куда глаза глядят, в белый свет. Хотелось убежать от знакомых лиц, насмешливых глаз, от этой стежки…
Иван забрел в затишек и лег под дубком. Сухой лист, сорвавшийся с ветки, упал на землю. От устланной прошлогодней листвой земли веяло холодком. Неистовый, шальной порыв кончился, уступив место мучительной тоске. Боль как гвоздь сидела в сердце. Иван уже чувствовал, что никуда не убежит и нигде не скроется от своей тоски. Она не в этот день началась и не завтра кончится.