Откуда-то из серой лесной тишины выплыло и встало перед глазами веселое круглое лицо разъездного механика Шатилы. «Год будешь мучиться, — когда-то утешал его бывший корабельный кочегар. — Морской болезнью нужно переболеть. Плюй на все… Гуляй с другими. Быстрей тогда пройдет это…».
«Это» не проходило. Шатила просто оказался слабым пророком. Иван давно ожидал заранее известной развязки, и все же она застигла его врасплох. Она, Шура, растворилась в окружающем и заменила собой весь мир. Про нее знали и речка, и поле, и каждое дерево вот на этой стежке…
Может, Иван заснул, а может, это были только тихие грезы. Еле слышно шелестел листвой дубок, и в его шелесте звенел знакомый с детства мотив: «Тебе, Иванка, сто дорог, сто дорог, гони горе за порог, за порог…» Песню пела бабка. У нее были мягкие руки и морщинистое лицо. Мать умерла рано, и ее Иван не помнил…
Все сто дорог привели к Шуриной калитке. И горе никуда не прогонишь, если оно в тебе самом…
Иван лежал долго. Он не шевелился: в ушах звенела бабкина песня, и она звучала теперь как музыка на Шуриной свадьбе. Душу охватила жалость к самому себе. На глаза набежали слезы. И неожиданно пришла ясная, как утро летнего теплого дня, мысль: «Люблю Шуру и буду любить. Что из того, что она теперь замужем? Она ж такая только одна…»
Он встал и стряхнул с себя опавшие листья. Солнце совсем спряталось за лесом. Между деревьями растекались сумерки. И теперь Иван уже отчетливо услышал не звуки гармони и перестук бубна, а тарахтенье трактора и приглушенный гул молотилки. Острая радость охватила парня: не свадьба, а Рыгоров трактор гудел в Полыковичах. Иван бросился по стежке к деревне. Он уже видел Шуру не в подвенечном уборе за свадебным столом, а на току, возле молотилки…
Когда он выбежал из леска, в полыковичских окнах засветились первые огоньки. Трактор уже не гудел. Не обращая внимания на это, Иван мчался на ток. Там он уже никого не застал. Было только ясно, что молотили здесь до самого вечера. Возле гумна Иван наткнулся на деда-сторожа: тот дремал, накрывшись кожухом.
— Все смолотили? — с надеждой в голосе спросил Иван.
— Все, — ответил сторож. — А теперь пошли гулять на свадьбу. Только какая это свадьба: попоют, попляшут, как на вечеринке.
Дед отвернулся и накрылся кожухом с головой.
Блестели в небе тихие звездочки. На улице заливалась гармонь, слышались звонкие голоса и смех. Иван повернул назад в Астюки.
«Ночь светлая, — думал он по дороге. — Если молотить, то не нужна никакая „летучая мышь“…»
Звенела в Полыковичах свадьба…
1959
НОВАЯ ХАТА
Перевод Е. Мозолькова
Золотыми искрами в памяти: солнечный день, распахнутые во двор ворота и целый обоз длинных возов, нагруженных смолистыми бревнами. Мы будем строить новую хату! Мать суетится, у нее раскрасневшееся лицо и счастливые глаза. Обед для возчиков она приготовила прямо во дворе, еще и теперь дымятся залитые водой черные головешки. Бревна со звоном летят с возов на землю, и вот уже огромная куча их высится среди заросшего травой двора.
Возчики уселись вокруг скатерти, разостланной на земле. Они пьют горилку, хлебают борщ и смеются. Отец вместе с ними. Мать стоит рядом, держа в руке большую ложку. Есть она не садится. Она веселая, приветливая, и я очень люблю ее такую. Я сижу на груде бревен и ем драник со шкварками. Так мы начали строить новую хату…
Мне и старая нравится. В ней два маленьких окошечка, закоптелый потолок и дырявый, но чистый пол. Откуда-то из угла часто вылезают рябые, корявые жабы с выпученными глазами и скачут по полу. Жаб я пугаю молотком. Молоток у меня всегда с собой. Я даже не представляю себе, как это можно жить без молотка.
Новую хату строили долго, и всего я не помню. Я подбирал смолистые щепки, плывшие из-под топоров плотников, и носил их под навес, где лежали дрова. Пробовал сам потесать плотничьим топором с длинным, вытянутым, как свиное рыло, лезвием, но еле удержал его в руках.
Отец часто сердится и ругается. Он упрекает мать за обед, или за то, что она где-то задержалась, или за онучи, которые она не высушила. Мать молчит. Она никогда не отзовется ни одним словом. Мне жаль мать, и в такие минуты я своего отца ненавижу.
— Вырасту, так я тебе дам, — угрожаю я ему.
— Не надо так говорить, сынок, — шепчет мне мать. — Отец устал, потому и злой. Мы же строим новую хату.
Потом мы поехали в лес за мохом. Там было хорошо и тихо. Птицы уже не пели — наступила осень. Моху надрали полную телегу. Мама напала на клюкву и начала собирать ее в подол. Отец уже запряг коня, я залез на воз, на мягкий мох, и мы ждали мать. Отец злился, что ее долго нет. Когда она подошла, он закричал, толкнул ее в грудь, и мать упала. Вся клюква рассыпалась. Я соскочил с воза и бросился на отца.