Голос его звучал ровно, но в нём слышался стальной оттенок: попытка удержать власть, которую уже невозможно было удержать. Мирослав чувствовал, как каждое слово Карпова — это не просто ответ. Это отчаянная попытка скрыть то, что больше нельзя скрыть.
Инспектор поднял взгляд, и в этом взгляде — ледяная пустота. Голос его прозвучал резко, и комната вздрогнула, словно в ней стало холоднее.
— Если всё чисто, — сказал он, и каждое слово звенело, как капля воды в колодце. — Вам не о чем беспокоиться, товарищ Карпов.
В этот момент Мирослав ощутил: в воздухе что-то изменилось. Как будто стены, всегда молчаливые, начали слушать. Каждая тень в углу, каждый шорох казались громче, как шёпот, который нельзя расслышать — но можно почувствовать кожей.
«Похоже, он не ожидал, что я смогу так быстро перейти в атаку», — думал Мирослав, и эта мысль была горькой, но в этой горечи была сила. Сила, которую он не знал в себе прежде. Сила, что рождалась не из желания победить, а из невозможности отступить.
Он смотрел на Карпова, и в этом взгляде — вызов. Тихий, но неотвратимый. Карпов избегал его глаз, и в этом избегании — правда.
Мирослав знал: Карпов привык быть тем, кто говорит, кто распоряжается, чьё слово всегда последнее. Но теперь — слово было у него. И это слово было не угрозой — оно было фактом.
Он стоял прямо, не двигаясь, словно сам воздух давил на плечи, но он знал: если сдаться теперь — исчезнет всё. Его имя. Его голос. Его право быть собой в этом мире, который всегда хотел, чтобы он был только тенью.
«Ты привык видеть во мне омегу, — думал он, глядя в эти холодные глаза Карпова. — Ты всегда думал, что я уступлю. Но ты ошибся».
Вокруг них — тишина. Тишина, в которой звучал каждый удар сердца. И каждый удар сердца Мирослава — это было слово: «нет». Нет — твоим правилам. Нет — твоему праву решать за меня. Нет — твоей уверенности в том, что я всегда буду ниже.
И в этой тишине — не страх. Решимость. Медленная, но неумолимая, как вода, которая точит камень.
Он выдохнул. Воздух был горьким, как ржавчина. Но он знал: он ещё дышит. И пока он дышит — он не проиграл. И это — всё, что ему нужно.
Инспектор закрыл папку с бумагами, и этот звук — короткий, глухой — прозвучал громче всех голосов, которые только что шептались в этих стенах. Комиссия уходила, а в воздухе оставалась тишина. Не та, что даёт отдых, а та, что растягивается, как резина, готовая в любой миг лопнуть.
Коридор снова стал привычным — звонки телефонов, тяжёлые шаги медсестёр, шарканье тапок по плитке. Но всё это звучало, как фон, за которым затаилась другая музыка — тревожная, скрытая, почти неразличимая, но всё время растущая. Мирослав стоял, глядя в пол, и слушал эту тишину, как кто-то слушает тиканье часов, зная, что скоро оно превратится в выстрел.
Николай подошёл ближе, и его голос прозвучал в этом вязком воздухе глухо, будто из другой комнаты:
— Думаешь, этого хватит, чтобы его остановить?
Мирослав поднял глаза медленно, будто каждое движение отдавалось ломотой в костях.
— Вряд ли, — ответил он и выдохнул, словно этим выдохом он гнал из себя что-то чужое, что-то липкое, что всё ещё цеплялось за его горло. — Но теперь я точно знаю, что у него есть слабые места.
Он чувствовал, как внутри него поднимается нечто тяжёлое, словно холодная вода, медленно заливающая грудь. Эта тяжесть была не страхом — страх он уже знал и признавал. Это было другое: усталость от того, что каждая секунда теперь — это борьба. Борьба с чужими тенями и своими собственными, с голосами, что шепчут в темноте.
«И теперь моя задача — заставить его ошибиться», — подумал он, и эта мысль была твёрдой, как камень в руке. Но в этой твёрдости жила дрожь, которую он не мог выбросить. Дрожь, что шла из глубины его природы, из того самого угла, где он всегда оставался омегой, даже если в каждом слове звучала сталь.
Он смотрел на коридор, и каждый человек в нём казался частью этой игры: санитар с красными руками, медсестра с уставшими глазами, старик в халате, медленно пересекающий пол. Все они были свидетелями — или участниками — и это знание било в виски, как молот. Потому что здесь нельзя было знать, кто твой союзник, а кто ждёт, чтобы увидеть твоё поражение.
В воздухе пахло йодом и старой краской, но под этим запахом Мирослав ощущал другое — запах бумаги, сухой и хрупкой, как кость. Бумаги, в которой скрывались судьбы. Бумаги, на которой чья-то рука уже начертала его имя — вопросом, который мог стать приговором.