Он знал: впереди — ночь. Но в этой ночи он будет идти первым.
Потому что теперь он отвечал не только за больницу — он отвечал за то, чтобы не дать им разрушить то, что он сумел собрать внутри себя.
Глава 98
Скрытое саботирование
Мирослав вошёл в больницу ещё затемно, когда редкие огни коридоров терялись в вязкой серости рассвета.
Он шёл медленно, каждый шаг отдавался гулким эхом по плиточному полу, словно в этих звуках скрывалось нечто большее, чем просто хождение человека.
Над ним висели тусклые лампы, под которыми стены казались мрачными и влажными, как каменные своды забытой катакомбы.
Мирослав всматривался в лица — казалось, что глаза коллег прячут не только усталость, но и то, что ещё не сказано, не высказано вслух.
Тени их взглядов цеплялись за его плечи, оставляя за собой холодный осадок недоверия.
«Первый день. Все ждут ошибки. Кто-то хочет, чтобы я провалился. Но я не собираюсь им это позволять».
Его дыхание казалось слишком громким в этом новом, чужом воздухе, где каждый вдох словно проходил через фильтр из недоверия и скрытой вражды.
Он слышал шелест бумаг, стук пишущей машинки в ординаторской, но эти звуки не заглушали тревоги, несли в себе ещё больше напряжения, как будто сама атмосфера больницы знала — перемены начались, и не каждому они придутся по душе.
«Они ждут, что я оступлюсь, как оступается человек, идущий в темноте. Но я не слеп. Я вижу их лица, и вижу свою дорогу — даже если она кажется вымощенной сомнениями и зловещими знаками».
Он чувствовал, как внутри, под рёбрами, стягивается кольцо холода — инстинкт, что не даёт сбиться с пути, не даёт утонуть в зыбких тенях чужой воли.
С каждым шагом он убеждал себя — эта больница больше не его враг, но и не его дом. Это арена, где каждый взгляд может стать ударом, а каждое молчание — приговором.
Сумерки за окнами таяли, но в его голове нарастала ночь — ночь, в которой он обязан идти до конца.
Мирослав замедлил шаги, вглядываясь в стеклянные двери отделений.
Он видел отражения — себя, искажённого, вытянутого, как в треснувшем зеркале.
«Теперь я не просто врач. Я стал частью игры, которую не могу проиграть. И эта игра — не про лекарства и бинты. Это война с теми, кто врос в стены, в кровь этого места. С теми, кто думает, что власть — это право ломать чужую волю».
Он остановился у двери кабинета, чувствуя, как по спине пробежала дрожь.
Но он знал: дрожь — это не слабость. Это предупреждение.
Он сжал пальцы на папке с записями, которые стали теперь не просто бумагами — оружием, щитом и проклятием одновременно.
«Я не дам им этой крови. Я не позволю им напитаться моим страхом».
И с этой мыслью он толкнул дверь, переступая порог нового дня — дня, в котором ошибки будут караться мгновенно, а успех будет казаться только миражом в зыбком мареве власти и тайных интриг.
Коридоры больницы, ещё недавно казавшиеся просто узкими, теперь стали казаться ловушками — каждый поворот, каждая дверь могли скрывать за собой чужие замыслы.
Мирослав шёл по ним с чувством, что воздух стал плотнее — он лип к коже, как испарина страха, которого никто не признавал, но который не мог не чувствоваться.
Пациенты сидели в коридорах, их взгляды были усталыми, чужими, и каждый взгляд был, как немой вопрос: «Ты спасёшь нас или обманешь?».
Он знал, что теперь каждое действие — это не просто действие врача. Это игра, в которой ошибка оборачивается падением, а верность — сомнением.
И вот первый поворот — медбрат, молодой, с круглыми глазами и дрожащими руками, держал перед собой журнал, словно щит.
— Товарищ Миргородский, тут какая-то путаница… пациенты распределены не по графику.
Мирослав нахмурился, чувствуя, как внутри всё сжимается — не от злости, а от того холода, что всегда приходит, когда видишь чужой страх.
— Как это произошло? — спросил он, голос ровный, но в нём уже звучала сталь, едва заметная, но острая.
Медбрат отвёл взгляд, пальцы его сжались на краях журнала, будто тот мог спасти его от этой тени, что сгущалась в воздухе.
— Не знаю… Может, ошибка в журнале? — сказал он, но голос его звучал слишком осторожно, чтобы в это можно было поверить.
Мирослав смотрел ему прямо в глаза, и в этих глазах он видел не только растерянность — там была ещё и усталость человека, который слишком долго носит чужие приказы.