«Очень удобно. Слишком удобно».
Мысль эта была, как укол иглы — быстрая, острая, но после неё оставался горький след.
Он знал: в таких вещах случайностей не бывает. И эта «путаница» — не просто ошибка. Это тень, запущенная в его день, чтобы проверить его шаг.
Он взял журнал из рук медбрата, чувствуя под пальцами тёплую кожу бумаги — будто она могла выдать правду, если держать крепко.
Он видел, как дрожат строки — не от страха, а от того, что страх внутри человека всегда оставляет свои отметины.
Он поднял взгляд, и на мгновение коридор показался длиннее, чем был, уходящий в серый сумрак, где каждая тень может стать новым ударом.
«Я не позволю этим теням стать моими цепями. Я не позволю хаосу взять верх, даже если он прячется в чужих улыбках и спокойных голосах».
Он медленно вернул журнал медбрату, глаза его были спокойны, но за этим спокойствием горела решимость.
Он знал: первый день — всегда первый удар. И он уже его принял.
Оборудование, ещё вчера безупречно работавшее, теперь отвечало тишиной.
Эта тишина казалась особенно тяжёлой в утреннем воздухе — словно кто-то вложил в неё насмешку.
Мирослав стоял в центре кабинета, чувствуя, как с каждой секундой эта тишина превращается в оружие.
Он знал: подобные сбои не случаются случайно. Кто-то заранее знал, где ударить.
Хирург развёл руками, но его взгляд скользнул в сторону — неуверенность или что-то большее?
— Не знаю, Мирослав, может, ты перегрузил систему своими новшествами?
Мирослав посмотрел на него, лицо было спокойным, голос ровным — но в нём слышался металл.
— А может, кто-то решил, что система перестала работать только сегодня?
Николай стоял чуть позади, но его голос прозвучал чётко, почти угрожающе.
— Всё это выглядит подозрительно.
Мирослав не ответил сразу, лишь провёл рукой по холодной поверхности аппарата, словно проверяя, не дрожит ли от его собственного напряжения.
Он знал: все эти сбои, паузы и сломанные детали — лишь первая проба. Проверка. Тонкий зонд, который ищет слабое место.
Он не покажет им свои эмоции. Не даст ни тени сомнения.
«Кто-то играет против меня. Играет умно».
Игра эта была стара, как сама власть — найти, где ты не уверен, и вбить туда клин. Но он чувствовал под кожей другой страх — не их страх, а свой. Страх, что этот хаос разрастётся быстрее, чем он успеет ответить.
Но вместе с этим страхом поднималась и решимость — как чёрная вода подо льдом.
Он выпрямился, взгляд был твёрдым. Он знал: это только начало. И он ещё не проиграл.
Мирослав сидел за столом, а перед ним, словно расставленные фигуры на шахматной доске, стояли старшие врачи.
Каждый держался по-разному: кто-то опускал взгляд, кто-то сжимал руки, кто-то просто ждал — молча, почти с безразличием. Но в этом молчании Мирослав слышал неустойчивость, как хруст льда под ногами.
Он знал: здесь, в этом кабинете, решается не просто его судьба. Решается судьба каждого — даже если они ещё этого не поняли.
— Я вижу, что сегодня с самого утра творится хаос, — сказал он спокойно, но в голосе звучал металл, который не позволял отвести взгляд. — Я хочу понять, это случайность или чей-то план?
Тишина повисла между ними. Она казалась осязаемой, вязкой — как густой дым, который нельзя рассеять простым жестом.
Один из врачей — высокий, с усталым лицом и руками, спрятанными за спиной — уклончиво сказал, стараясь не встречаться с его взглядом:
— Знаете, товарищ Миргородский, перемены — это всегда сложно…
Мирослав медленно кивнул, глаза его были спокойны, но в этих глазах было что-то такое, что заставило врача опустить взгляд ещё ниже.
— Сложно — это когда мы боремся с болезнями, — произнёс он ровно, каждый слог словно отмерял время. — А когда мы боремся друг с другом — это уже политика.
Эти слова прозвучали, как удар по столу, но Мирослав не повысил голоса. Ему не нужны были крики — его голос звучал сильнее без них.
Второй врач, низкорослый, с морщинами у глаз, которые будто отказывались исчезать, после короткой паузы произнёс тихо:
— Мы просто привыкли к старым методам…