«Я не позволю им разрушить то, что я строю. Даже если для этого придётся сломать стены их страха».
Он знал: завтра начнётся новый день. Но этот день уже начинался — здесь, в этом кабинете, в этих словах. И он не даст никому забрать у него право идти вперёд.
Глава 99
Первая тактическая победа, но война не окончена
Мирослав сидел за столом, обложенный папками и потертыми картотеками, как в осажденной крепости. Лампа, тускло мерцая, отбрасывала тени на стены, и от этого казалось, будто за его спиной шевелятся какие-то чужие силуэты — точно тайные свидетели его размышлений. Стекло окна казалось чёрной пропастью, где отражалась только усталость его глаз.
Коридоры уже опустели, тишина в больнице казалась вязкой, густой, как ночь, медленно вползающая в каждый закоулок старого здания. Лишь иногда доносился отзвук шагов — словно напоминание о том, что за дверью всё ещё существует мир, но он — другой, чужой, такой, в котором ему пока не дано найти опору.
Он сидел, усталый, но с каким-то странным, горьким чувством победы. Пальцы сжаты, ногти вдавливаются в кожу — не от злости, а от напряжения. Он знал: Карпов оступился. Первый раз за всё это время — не заметил трещины в собственном фасаде, позволил Мирославу заглянуть за маску. Но Мирослав понимал — эта маленькая победа была лишь преддверием чего-то большего, иного. Непостижимого.
«Я выиграл этот раунд. Но это только начало. Они попытаются взять реванш».
Он произносил это внутри себя, как мантру, но в голосе мысли уже скользила тень сомнения. Он не мог отделаться от ощущения, что мир вокруг него становится зыбче, теряет твёрдость — словно стены больницы с каждым часом отдалялись от него, становясь частью какого-то большего заговора, более древнего, чем сама власть Карпова.
В этой тишине он слышал каждый шорох. Казалось, даже звук собственного дыхания отдавался эхом — пустым, словно дыхание самого здания. «Они ждут моей ошибки», — повторял он мысленно, и в этом повторении было всё: страх, осторожность и холодное, почти безжалостное желание идти дальше. Он был альфа — и это не давало ему права на слабость. Но он был врачом — и это отнимало у него покой.
Ему казалось, что сама больница теперь против него: стены, где хранились истории болезней, больше не были просто страницами бумаги — они были отражениями судеб, запечатанных в заплесневелых коридорах, в этих древних дверях, за которыми он уже не был уверен, что увидит привычный мир. Каждый том казался теперь не только историей пациента — но и его собственной историей, той, что он ещё не знал.
Он знал, что сегодня — его маленькая победа. Но впереди ночь, наполненная неясностью. И за этой ночью, за каждым шорохом и каждым взглядом коллег, уже прячется новая игра. Игра, где он — всего лишь фигура, а правила пишутся где-то выше. Где-то, куда ему ещё не дали входа.
Он вздохнул и провёл рукой по столу, на котором холодная кружка с остывшим чаем стояла, словно немой свидетель: день был долгим. Но ночь могла быть ещё длиннее. И он должен быть готов. Потому что здесь, в этих стенах, нет случайных звуков. Нет случайных слов. Нет случайных ошибок.
Он поднёс руку к виску, чувствуя, как пульсирует в ней тяжесть — не только крови, но и тех слов, что так и не были произнесены вслух. Стук сердца отдавался глухим эхом, словно голос того, кого он сам не мог до конца расслышать. И всё же — именно это эхо, эта вязкая, тёмная пульсация внутри, придавала ему решимости.
Потому что Мирослав знал: если он сейчас остановится — он проиграет. А этого он не мог позволить. Даже если весь мир — от этих коридоров до улиц ночной Москвы — будет шептать ему, что он один.
Он не проиграет.
Дверь кабинета открылась медленно, почти беззвучно, и в этот приглушённый шелест вкралось что-то тревожное. Мирослав поднял голову, когда в проёме появился Ефим Степанович Громов. Его силуэт казался ещё более угрюмым в свете настольной лампы, словно за ним стояли не только тени коридора, но и сама ночь.
Громов вошёл, шаги его были тихими, но весомыми, как если бы он нёс в карманах всё напряжение сегодняшнего дня. Лицо его казалось застывшим, морщины на лбу, словно старые трещины на стенах, говорили о тяжести мыслей, которые он не произнёс.
— Ты справился, — сказал он медленно, каждый слог будто взвешивая, словно каждое слово могло стать последним якорем в зыбком море их реальности.