Мирослав смотрел ему в глаза, и в этом взгляде была тишина — не уступчивая, но бесконечно сосредоточенная.
— Сегодня — да. А завтра? — ответил он, голос звучал ровно, но за этой ровностью скрывалась целая бездна усталости и напряжения.
Громов чуть заметно пожал плечами, взгляд его был твёрдым, но в нём не было тепла.
— Завтра всё будет зависеть от того, насколько ты готов идти дальше. Карпов не сдастся, — проговорил он, и в этих словах не было угрозы — только констатация факта, словно вечная истина.
В кабинете повисла тишина, и в этой тишине Мирослав слышал, как стучит его сердце — мерно, но глухо, словно отзвуки невидимого колокола. Он чувствовал, как воздух становится вязким, как будто и стены кабинета прислушивались к их разговору, собирая каждое слово, каждое дыхание.
«Значит, я получил молчаливое одобрение. Но поддержки всё ещё нет».
Эта мысль отзывалась в нём холодной тяжестью. Громов не враг — но и не друг. Его слова были похожи на щит, за которым он скрывался, не желая ни вмешиваться, ни брать чью-либо сторону. Мирослав видел это ясно — видел и то, как за усталостью Громова скрывается страх.
В тусклом свете лампы лицо Громова казалось чужим, будто это уже не человек, а только роль — роль наблюдателя, свидетеля, который не может вмешаться. Мирославу казалось, что он видит за этим лицом и другие — те, кто принимал решения за закрытыми дверями, кто никогда не показывал своего настоящего облика.
«Ты один, — подумал он. — Один против них. И против самого себя».
Но в этой мысли не было больше страха. Только холодное, твёрдое знание: завтра он поднимется снова, и снова — до тех пор, пока не останется ничего, кроме его воли.
Он отвёл взгляд от Громова, взгляд упал на папки, сложенные на столе — бумаги, в которых были жизни, судьбы, и в которых теперь была его ответственность.
Он знал, что за каждым листом — чужая боль. И за каждым его словом — будущее, которое он должен удержать.
— Хорошо, — сказал он наконец. Голос его был спокоен, но в этой спокойной уверенности была вся тяжесть этих стен. — Я готов.
И в этой фразе, короткой, почти будничной, звучала его клятва — не для Громова, не для тех, кто слушал за стенами. Для самого себя.
Потому что завтра — это не просто новый день. Это новый бой. И он не даст им отнять у него право стоять на этой земле, пусть даже она будет дрожать под его ногами.
Он не проиграет. Не сейчас. Не никогда.
Когда Мирослав вышел из кабинета, воздух в коридоре показался ему ещё более густым, чем прежде. Ночная больница, казалось, дышала ровно и тяжело, будто затаившийся зверь. Он шагал медленно, чувствуя каждое биение сердца, каждое неровное дыхание, которое отдавалось гулким эхом в его голове.
И вдруг — знакомый силуэт в полумраке. Николай Смирнов стоял, опершись на стену, словно тень, которая ждала его за этой дверью всё время. Его лицо было усталым, но в глазах плясал тот самый огонёк, который Мирославу всегда давал знать: он не один.
— Ну что, жив? — тихо спросил Николай, уголки губ поднялись в усталой улыбке, но голос дрожал от напряжения, которое, казалось, не отпускало их обоих.
Мирослав усмехнулся — коротко, сухо, словно у него больше не было сил на настоящую улыбку.
— Пока да, — сказал он, и это прозвучало почти как вызов. — Но ощущение, будто меня пытаются убить морально.
Николай вздохнул, отвёл взгляд куда-то в темноту коридора, где лампы бросали длинные, ломаные тени.
— Привыкай, — сказал он негромко. — Теперь ты не просто врач. Теперь ты — проблема для системы.
Эти слова легли на грудь Мирослава, как камень, но он не отвёл взгляда. Слова Николая звучали просто, но в них чувствовалась вся суть того, что теперь их ждало. Мирослав понял: в этом коротком разговоре не было места для ложной надежды.
«Я больше не просто врач. Теперь я часть чего-то большего. И отступать уже нельзя».
Мысль медленно, как яд, растекалась по венам. Он знал — больше не будет тихих дежурств и мирных разговоров за чашкой чая. Каждое слово теперь будет весить больше, чем раньше. Каждое движение — под взглядом тех, кто прячется в коридорах власти.
Он смотрел на Николая — и видел в нём не только друга, но и напоминание: теперь у них обоих нет права на ошибку. Мирослав почувствовал, как в груди рождается холодная решимость — та самая, которая вытесняет все страхи.