Потому что теперь он знал: ночь — это не конец. Это начало. И он не позволит ей сломить его.
Глава 100
Повседневная жизнь в больнице — между реформами и бытом
Мирослав шёл по длинному коридору больницы, стараясь идти ровно и медленно, словно сам воздух мог уловить его нервозность. Едва заметное дрожание в пальцах, зябкий утренний свет за окнами — всё это напоминало ему, что ночь осталась позади, но ночь внутри него не закончилась.
Он пришёл пораньше, чтобы встретить этот день не спеша, надеясь, что первые минуты тишины помогут удержать равновесие. Вокруг ещё было сонно и глухо — дежурные врачи пили чай, подрагивали плечами в стуже коридоров, лениво перелистывали записи. Мирославу казалось, что за этой картиной дремоты скрывается напряжение, которое никто не решается выдохнуть.
«Вот бы всё всегда было так — тихо, спокойно, без разборок. Но нет, не в этой жизни».
Он прошёл мимо стеклянной двери регистратуры, где только начинала скапливаться очередь. Серые лица пациентов, отрывистый кашель, короткие реплики, полные нетерпения. Словно сама больница училась дышать вместе с городом, который ещё не проснулся до конца — и лишь чувствовался в неровных шорохах за стенами.
На мгновение Мирослав замер. В этом утреннем свете всё выглядело чистым, почти стерильным. Но он знал: за этим спокойствием прячется что-то иное. Невидимая рука, которая двигает чашки на столах, ломает ручки дверей, вставляет слова в уста тех, кто ещё вчера был на его стороне. Он знал — каждый взгляд мог скрывать больше, чем казалось.
Он чувствовал, как тени удлиняются в углах — не потому, что солнце вставало, а потому, что сама больница теперь была полем боя. Тени выросли не на стенах, а в головах. Мирослав шагал дальше, и каждый шаг отдавался в груди, как глухой удар — напоминание, что здесь нет друзей или врагов, есть только те, кто ждёт твоей ошибки.
«Я врач. Но теперь я больше, чем врач. Я часть этой больницы. Я часть её боли. И я не могу позволить себе ошибаться».
Он шёл к ординаторской, где кто-то уже смеялся — нервно, надломленно. Этот смех, отражённый в пустых коридорах, звучал странно — будто мир в очередной раз напоминал, что всё можно сломать. Но Мирослав знал: его задача не в том, чтобы остановить смех. Его задача — выстоять.
Он не спешил. Каждое утро теперь начиналось с этого ритуала — медленного погружения в липкую, вязкую атмосферу, которая цеплялась к коже, будто чужие пальцы. Он шёл по коридору, слыша, как старые трубы под потолком издают утробные стоны. Казалось, сама больница дышит им в затылок, напоминая: «Ты здесь чужой. Ты никогда не станешь своим».
«И всё-таки я здесь. И это моё место — не потому, что я хочу, а потому, что больше никто не осмелится».
Он знал, что впереди его ждёт день, который может перевернуть всё. Но сейчас — этот хрупкий миг, утреннее затишье, где он ещё может побыть человеком. Пусть только на минуту.
Он вдохнул, медленно, с усилием — как будто каждый вдох отнимал силы, но и давал ясность. И двинулся дальше, в самое сердце этой больницы, где уже не было разделения между страхом и долгом. Где всё смешалось в одно — жизнь, смерть и тонкий слой правды, который он больше не мог игнорировать.
Он знал: сегодня его ждёт не просто дежурство. Его ждёт война. И он должен быть готов.
Мирослав натянул на плечи тонкую шинель, ощущая, как холод коридора просачивается сквозь ткань, словно ледяная рука. Он остановился у входа в отделение, а воздух вокруг показался ему тяжелым, как перед грозой. Валентин стоял, привалившись к стене, с усталым лицом и ленивой ухмылкой — взгляд, в котором сквозила доля насмешки, как будто он знал всё, но не говорил.
Валентин зевнул и посмотрел на Мирослава усталым, чуть прищуренным взглядом.
— Ну что, доктор, опять без сна?
Мирослав пожал плечами, медленно, почти машинально. Голос его прозвучал ровно, но внутри он ощущал, как каждая мышца натянулась, готовая сорваться от напряжения.
— А ты когда-то видел меня отдохнувшим?
Валентин рассмеялся тихо, коротко — смех, который не приносил облегчения.
— Никогда. — Он кивнул в сторону палаты. — Кстати, там у тебя один пациент — привередливый омега, говорит, что у него «не так пломба стоит».
Мирослав устало провёл рукой по виску, чувствуя, как ноет в глубине черепа глухая боль, похожая на набат.