«Они думают, что всё решится вот так, сразу. Но это Москва. Здесь никто не сдаётся без боя».
Он чувствовал этот город, эту больницу — как живое существо, которое дышит вместе с ним, тяжело, с надрывом. Каждая трещина в кафеле, каждый дрожащий огонёк лампы — всё это было не просто декорацией. Это была сама суть этого места, его неизбежная реальность, в которой каждый шаг, каждое слово — уже часть какой-то невидимой игры, правил которой он ещё не понимал до конца.
И в этом странном, полусонном чаепитии, среди запаха теста и отзвуков чужих голосов, Мирослав почувствовал, как его собственная решимость становится ещё крепче — не потому, что он верил в успех, а потому, что у него не было другого пути. Слишком многое уже поставлено на карту, слишком многое уже проиграно и слишком многое ещё впереди. И он не мог позволить себе дрогнуть — не здесь, не сейчас.
Мирослав выдохнул, ощущая, как чай горьким теплом уходит в горло, оставляя после себя странный привкус — как будто даже этот утренний напиток впитал в себя тревогу коридоров, осторожные взгляды коллег, молчаливый шёпот стен. Он поставил кружку на край стола и медленно поднялся. Весь его день, как и этот город, был вязким, серым — тусклый свет рассвета разрезал коридоры словно лезвие, но даже это лезвие не могло разогнать липкий мрак, скапливающийся в углах.
Он шагнул в коридор, и каждый шаг отдавался в его теле — будто шёл по тонкому льду, под которым не вода, а сама его усталость, тянущая вниз, зовущая к безразличию. В дверях ординаторской он обернулся — взгляды тех, кто остался за столом, были разными: кто-то просто устал, кто-то пытался скрыть страх, кто-то — надломленную иронию, ту, что у них всех стала почти привычной.
«Может, всё-таки стоит пару часов поспать? — мелькнула мысль, сухая, горькая, как недопитый чай. — Нет, глупости. Поспать можно и после реформ».
Он улыбнулся этой мысли — тонкой, почти незаметной улыбкой, в которой не было тепла, но была решимость. Потому что сон — это слабость. Сон — это признание того, что есть время на отдых, а времени нет. Каждый его вдох теперь — как шаг по лезвию ножа, острое, режущее сознание ощущение: он больше не принадлежит самому себе. Здесь, в этих коридорах, в этом воздухе, где даже дыхание чужое, он не мог позволить себе забыться, даже на минуту.
Он чувствовал, как больница дышит вместе с ним — тяжело, с надсадным скрипом дверей, с глухим эхом шагов. В этих звуках было больше правды, чем в улыбках, которыми его встречали. Он понимал: это утро — лишь ещё одна ниточка в длинной веренице дней, которые тянулись один за другим, и каждый день — как тень, отбрасываемая прошлым.
«Я иду вперёд, — думал он, — но каждый шаг — это всё глубже в чужую тьму, в чужую игру, в которую я уже не могу не играть».
И снова шаг — и коридор будто стал теснее. Стены, эти серые, истёртые временем, пахнущие антисептиком и людской усталостью, вдруг начали сжиматься. Он знал, что это лишь игра воображения, но разве он мог быть уверен? Слишком долго уже эти стены были не просто камнем — они были свидетелями, молчаливыми и холодными, словно сами готовы судить и приговаривать.
И он шёл — не быстро, но уверенно, с каждым шагом отбрасывая от себя страх и сомнение. Потому что другого выхода не было — потому что в этой вязкой тишине он чувствовал себя более живым, чем когда бы то ни было. И пусть впереди — новые битвы, новые тени и новые шёпоты, он знал: остановиться он не может. И не хочет.
Часть 10
Точка кипения. Глава 101: Утро перед бурей
Мирослав проснулся ещё до того, как в комнате послышался первый скрип шагов в коридоре. Сначала он лежал неподвижно, прислушиваясь к медленному биению собственного сердца. Его грудь сжимала неведомая тяжесть, словно воздух сам отказывался покидать лёгкие, а каждое дыхание было вымученным. За окном туманная серость утра только начинала просачиваться сквозь узкие оконные стёкла, подёрнутые инеем. В этой предрассветной мгле всё казалось зыбким — стены казались тоньше, чем на самом деле, а тени — длиннее, словно из другого измерения.
Он не сразу решился открыть глаза. Пальцы его вцепились в шероховатую ткань одеяла, и мысль медленно поднималась со дна сознания: «Сегодня многое решится».
Он повторял это, будто молитву или приговор. Слова звучали в голове, отдаваясь странным гулом, в котором угадывалось шуршание страниц — тех самых документов, которые он складывал вчера, будто каждый лист мог стать последним щитом от надвигающейся бури.