— Ты понимаешь, что он не остановится? — спросил Николай, голос его стал почти шёпотом, но в этом шёпоте звучал металл. — Он хочет не просто саботировать реформы. Он хочет твоего падения.
Мирослав чуть напряг подбородок, как если бы эта фраза была ударом — не физическим, но тем, что бьёт прямо в грудь. Он знал это. Знал давно — ещё до того, как Карпов произнёс хоть слово вслух.
«Пусть попробует», — сказал он, и голос его прозвучал ровно, почти спокойно.
Но в этой ровности скрывалась вся его ярость — как в тихой воде скрывается омут.
Внутри же, под этим спокойствием, мысли клокотали, как чёрная жижа, которую невозможно остановить.
«Я знаю, на что он способен. Но я тоже не отступлю».
Эта мысль звучала в нём, как тёмная песня — медленная, но неумолимая. Она поднималась со дна его сознания, где хранились не страхи — нет, — а то, что было глубже: сама природа, сшитая из альфы и омеги, из инстинктов, которые учили выживать, даже когда всё вокруг рушится.
Он смотрел на Николая, на этого омегу, который умел видеть больше, чем позволял его рост или голос. И в этот миг он знал: только Николай понимает, как близко к краю он стоит. Только он знает, что в этом молчании — не только решимость, но и бездна, которую Мирослав держит внутри, чтобы она не прорвалась наружу.
За их спинами, в коридоре, всё ещё слышались шаги, шёпот чужих голосов, треск лампы, мерцающей над дверью. И Мирослав чувствовал: эти звуки не просто фон. Они — часть того самого мира, который сжимает горло, чтобы каждый вздох был дан с усилием.
И всё же — он сжал губы, плечи выпрямились. Пусть весь этот город — с его архивами, тенями, собраниями, которые решают чужие судьбы — пусть он наваливается всей своей тяжестью. Мирослав не позволял себе дрогнуть.
Он кивнул Николаю, жестом, в котором было больше слов, чем во всей этой глухой тишине.
— Я справлюсь, — сказал он, уже не вслух, а в глазах.
И шагнул дальше, в этот день, который был таким же вязким, как его мысли, и таким же опасным, как шёпот за стеной.
Мирослав вышел на улицу, и холодный воздух ударил в лицо, будто сразу стирая остатки сна. Мороз обжигал кожу, и этот резкий холод был как пощёчина, возвращающая к реальности, которая с каждым днём казалась всё более зыбкой.
Он замер на несколько секунд, позволяя себе этот короткий миг сосредоточения. Воздух пах железом и дымом — смесью печных труб и уличной пыли, которую рано утром ещё не успели развеять ветер и шаги людей. Он вдыхал этот запах медленно, будто пробуя его на вкус — как горькое лекарство, которое нужно принять, чтобы остаться в живых.
Москва просыпалась тяжело, лениво, с тем надломленным ритмом, который всегда был в её дыхании. Серые здания, стоящие, как приговоры, тянулись вверх, а между ними узкие переулки, где тени казались длиннее, чем должны быть. Сквозь утренний полумрак двигались фигуры — рабочие, идущие на заводы, медики с кожаными портфелями, офицеры НКВД, лица которых были спрятаны за непроницаемыми взглядами. Они двигались, как участники одного ритуала — каждый знал свой шаг, каждый — своё место. И всё это было похоже на сон, от которого невозможно проснуться.
Мирослав сделал несколько глубоких вдохов. Воздух был холодным, но внутри всё горело. Грудь сжималась, и это сжатие было таким знакомым, почти родным.
«Всё, что я делаю, — ради этих людей».
Мысль эта вспыхнула в сознании, как уголь в темноте. Ради них — пациентов, врачей, тех, кто не имел права говорить вслух, но всё ещё хотел дышать. Ради них — и ради себя. Потому что если он сдастся, если дрогнет — тогда этот город, этот мир, раздавит его, и он исчезнет, как исчезают имена в архивных сводках.
Он смотрел на проезжающий трамвай, на людей, прижавшихся друг к другу, чтобы согреться. И казалось, что за стёклами трамвая — не просто пассажиры, а безликие тени, которые всё видят, но ничего не говорят.
«Я не дам этим людям сломать меня».
Слова звучали глухо, будто были выкованы из самого холода. Он повторял их мысленно, снова и снова, пока они не стали частью пульса, от которого уже нельзя было избавиться.
Ветер нёс с собой запах угля и сажи, и в этом запахе — нечто большее, чем просто зима. Это был запах страха, который просачивался в каждую щель, цеплялся за одежду, за волосы, за сам воздух. Мирослав чувствовал, как этот страх проникает в него, скользит под кожей, но не мог — не имел права — позволить ему овладеть им.