— Что-то случилось? — спросил он, и голос его прозвучал чуть тише, чем хотел. Потому что в этих стенах даже собственный голос звучал не так, как снаружи — здесь он становился частью чего-то большого, чуждого.
Главврач вздохнул. Медленно, так, как вздыхает человек, которому надо не просто сказать правду, а взвесить каждое слово, будто каждое может быть пулей.
— Ты в курсе, что сегодня в министерстве будут обсуждать твои реформы? — сказал он наконец, и слова эти прозвучали, как приговор.
Мирослав кивнул. Он знал. Конечно, знал — он не просто омега с идеями, он был тем, кто рискнул говорить вслух в мире, где молчание было первой добродетелью. Но сейчас… Сейчас он впервые почувствовал, как эти слова становятся чем-то большим, чем просто спор в кабинете.
— Всё одобрено, — ответил он, и сам удивился, с какой твердостью это прозвучало. — В чём проблема?
Главврач взял со стола лист бумаги. Его рука дрожала едва заметно — но Мирослав это заметил. Едва слышный шелест бумаги — звук, в котором было больше правды, чем во всех документах, прошитых красной нитью. Он знал: в этих листах — не просто строчки. Это — кровь. И судьбы. Его судьба.
— Похоже, кое-кто пытается пересмотреть это одобрение, — произнёс Ефим Степанович медленно, глядя на него, словно хотел понять: выдержит ли он этот удар?
Мирослав не сразу нашёл слова. Казалось, воздух в кабинете сгустился — стал вязким, как туман в предрассветной тайге. Он видел телефон на столе — чёрный, блестящий, немой. И в этом молчании он чувствовал: если он сейчас дрогнет — телефон заговорит. И голос в трубке будет не его, а голос тех, кто всегда стоит за спиной, в тени.
«Это Карпов», — подумал он.
И в груди у него поднялась тяжесть, похожая на волчий вой — древний страх, что жил в нём всегда, но сейчас ожил, почуяв кровь.
Он знал: Карпов не будет действовать напрямую. Альфа всегда ждёт, когда омега споткнётся — тогда достаточно только толчка. И этот лист бумаги — всего лишь первый камень, брошенный в его лицо. Мирослав сжал пальцы, и ногти впились в ладонь — боль была реальной, острой, но не такой, как та, что зарождалась внутри.
«Ты знал, что так будет. Ты всегда знал», — шептал голос в его голове.
Но Мирослав не отвечал. Он смотрел в глаза главврачу, и за этими глазами видел весь город — мрачный, дышащий углем и страхом, город, который никогда не прощает ошибок.
Он выпрямился чуть сильнее, чем следовало. Голова гудела, но голос был ровным:
— Я понял, — сказал он тихо. — Но это не конец.
В комнате повисла пауза. Мирослав почувствовал, как она давит на грудь, как будто воздух стал камнем. Он знал: эта пауза — самое опасное. Потому что в ней можно утонуть.
И он решил — не утонет. Пусть даже это будет стоить ему всего, что у него осталось.
Мирослав протянул руку к бумаге, и она шуршала под пальцами, как старая кожа. Бумага была тонкой, хрупкой, но в этом трепете чувствовалась угроза — не явная, но весомая, словно каждая строчка на ней отливала свинцом. Он разглядывал буквы — ровные, строгие, будто их писал человек без сердца, без лица. И в этих словах — «коллектив врачей» — слышался не голос, а гул подземной воды, чёрной, вонючей, той, что всегда прорывается наружу, если дать ей трещину.
Он читал быстро, глаза скользили по словам, но каждое цеплялось за сознание, оставляя клейкий осадок.
«Сомнения… недостаточная эффективность… риски для пациентов…» — строчки, сухие и аккуратные, но за ними тянулся шлейф зловонного воздуха — страха, подозрений, голоса тех, кто никогда не подписывается.
Кто-то писал эти слова, зная, что они как нож, но не осмелившись взять вину на себя. А значит — уже победил.
Тишина кабинета была звенящей. За стенами, казалось, мир жил своей жизнью — гулкие шаги в коридоре, шёпот медсестёр, тиканье часов, которое било в висок — но здесь, в этом глухом отсеке времени, казалось, что даже воздух перестал дышать. Мирослав слышал только своё собственное сердце — и это было худшее. Потому что оно билось слишком быстро, выдавая его слабость. Омега. Слово, которое в каждом ударе сердца стучало по его горлу.
Он поднял глаза — встретился с взглядом Ефима Степановича, который, казалось, тоже слышал этот стук. Главврач молчал, но в его лице читалось: он всё понимал. И ждал. Потому что любой, кто молчит, уже говорит больше, чем слова.