Карпов усмехнулся. Чуть склонил голову, и эта насмешка была страшнее угрозы. Мирослав видел в его глазах не злость, не раздражение — нет. Там было что-то большее, темнее. Тень, что пряталась за этим ленивым выражением, живая, дышащая, готовая выплеснуться.
— О, вовсе нет, — сказал Карпов с ленцой, будто эта встреча его вовсе не заботила. — Я просто наблюдаю.
Наблюдаю. Слово, от которого кожа Мирослава покрылась мурашками. Потому что в нём была истина — он действительно не спешил действовать. Он смотрел, выжидал, как паук в углу, который знает: всё равно никто не уйдёт из его паутины. Мирослав чувствовал это нутром — своим омежьим нутром, которое всегда слышало, где опасность, даже если разум ещё пытался спорить.
— Тогда смотрите внимательно, — сказал он тихо, но твёрдо. — Может, чему-то научитесь.
Эти слова прозвучали, как вызов, и даже сам он не поверил, что это сказал он. Но они уже прозвучали — и было поздно отступать. Карпов улыбнулся шире, но улыбка эта была безжизненной, как у мертвеца, который ещё помнит, как надо смеяться. Его глаза оставались холодными — и в этой холодности Мирослав увидел отражение чего-то, что всегда было рядом. Его собственный страх. Его собственная природа, от которой не убежать.
В эту секунду, в эту затянувшуюся паузу, когда всё вокруг будто застыло — врачи, спешащие мимо, шёпоты в коридоре, даже часы на стене — Мирослав осознал: он стоит не просто перед Карповым. Он стоит перед всем, что давило его с рождения. Перед этой больницей, этим городом, этими тенями, которые всегда шли следом. И главное — перед собой. Потому что самое страшное всегда внутри.
«Он не думает, что проиграет, — подумал Мирослав, чувствуя, как мысли становятся липкими, вязкими, словно затягивающая трясина. — Он думает, что это я не вижу всей картины».
Он видел, как Карпов склонил голову, будто бы с уважением, и в этом движении — бесконечная ирония. Он видел себя в глазах этого альфы: всего лишь омегу, который забыл, что мир всегда склоняет перед ними голову. Но в этот миг — он не опустил взгляд.
И этого было достаточно, чтобы сделать шаг дальше — туда, где воздух становится гуще, а каждый вдох отравлен чужими мыслями. Мирослав не знал, куда ведёт эта дорога. Но знал: он больше не позволит ни себе, ни Карпову стать тенью.
Мирослав вышел из коридора, и сразу же холод больничного двора ударил в лицо — словно снаружи затаился другой, более древний холод, который не разгонит ни одно солнце. Он встал, остановился, не торопясь идти дальше — хотел дать себе хотя бы мгновение, чтобы отдышаться. Но воздуха в груди не хватало, будто сам город, притаившийся за окнами, вытягивал каждую тёплую частицу из лёгких.
Он всмотрелся в это небо — серое, низкое, в котором словно дрожали очертания домов, утопленных в утренней дымке. Город за окнами дышал медленно, тягуче, будто жил своей жизнью, чуждой и равнодушной к человеческим страхам. И в этом дыхании слышался шёпот — то ли машин, что гудели где-то за углом, то ли собственных мыслей, которые не давали ему покоя.
Он шёл по двору, чувствуя, как шаги становятся всё тяжелее, словно земля сама втягивает его внутрь — в чёрные жилы асфальта, в сеть трещин, которые вели к тем коридорам, что не заканчиваются никогда. Мирослав смотрел на свои руки, которые дрожали едва заметно. В этих пальцах, в этом напряжении — вся его борьба. И вся его беспомощность.
«Карпов не просто играет, — думал он, а мысль эта возвращалась, как настойчивый стук в запертую дверь. — Он ждёт. Он знает, где трещина — в здании, в сердце, в самом воздухе».
Мирослав понимал: эта угроза — не просто слова, не просто бумага, что шуршала в его руках. Она была в нём самом, в каждой клетке, которая помнила — омега должен подчиняться. А он не хотел. Он больше не мог позволить себе бояться — но всё его естество кричало: «Смотри, всё рушится. Всё, что ты строил, всё, за что боролся, — это зыбкий лёд. И ты уже слышишь, как он трещит».
Он чувствовал, как холод пробирается под кожу, оставляя за собой не мороз, а липкий страх. Гул машин за стенами — он звучал, как напоминание: снаружи мир продолжает жить. Но для него — этот мир остановился. И каждый звук, каждое движение казалось заговором. Слишком много совпадений, слишком много взглядов, слишком много молчаливых пауз, которые были страшнее слов.
Он знал: если не сможет доказать свою правоту, он потеряет не просто место здесь. Он потеряет всё. Потому что в этом мире, где даже стены слушают, нельзя оступиться дважды. Альфа может позволить себе ошибку — но не омега. Для омеги ошибка — это конец.