«Если я не смогу доказать свою правоту… — он повторял эти слова снова и снова, словно мантру, но с каждым разом в них звучала не надежда, а приговор. — Я потеряю всё».
Он посмотрел на больничные окна — тёмные, без отражений, как глаза мертвеца. Там, за стеклом, оставался тот мир, который он пытался изменить. Но он знал — изменить можно только то, что не укоренилось в самой плоти этого здания, в самой памяти этих стен. А здесь всё пронизано страхом. Даже его собственные мысли.
И всё же он не отвёл взгляд. Потому что если он сейчас уйдёт — если опустит голову, если дрогнет хоть раз — он исчезнет. Не физически — нет. Но всё, чем он был, всё, что он считал своим — исчезнет, как пепел в печи, которую никто не гасил.
Он сделал шаг вперёд — тяжёлый, как в вязкой воде. И в этом шаге была неуверенность, но и решимость. Потому что он знал: если мир действительно рушится вокруг него — значит, ему придётся идти туда, где уже нет ни правил, ни слов. Где остаются только тени и правда — правда, которая всегда дороже жизни.
Глава 103
Разговор с другом — поиск стратегии
Мирослав шагал по коридору больницы, и каждый шаг отдавался гулким эхом в его голове. Слова Карпова — медленные, тягучие, будто нарочно сказанные так, чтобы проникнуть под кожу, — не отпускали, вцепившись в мысли, словно ледяные пальцы. Он чувствовал их физически — как тяжесть на груди, как сдавленный хрип в горле. Он хотел отмахнуться, забыть — но всё тело отзывалось дрожью, в которой сплетались страх и ярость.
Он знал: в этих словах — не просто угроза. Там было нечто большее, древнее, вылепленное из самого воздуха этого города, где даже стены знали, кто альфа, а кто омега. Мирослав это знал слишком хорошо. И потому не мог просто вернуться в кабинет, будто ничего не произошло. Он шёл медленно, упрямо, чувствуя, как холод коридора смешивается с ледяной пустотой внутри. А потом — вышел.
На улице холодный воздух ударил в лицо, обжигая щеки и будто проясняя взгляд. Мороз срезал каждую лишнюю мысль, но оставил главное — чувство, что он застрял в ловушке. Город жил, как и всегда — люди спешили, цеплялись за свою работу, за хлеб, за право дышать, будто каждый вдох — это победа. Но для него всё замерло. В этом воздухе он слышал только собственные шаги, только стук сердца — и этот стук звучал, как приговор.
«Я не могу это игнорировать. Если Карпов начал новую атаку, значит, у него есть план. А у меня?»,— мысль билась в висках, в глухой пульсации крови.
Он знал: здесь нельзя ничего оставить на самотёк. Потому что этот город, эти коридоры, эти люди — всё живёт по своим законам. И эти законы всегда выбирали альфу. А омега, даже если он умен, даже если готов кричать о правде, всё равно оставался слабым звеном. Того, кто ошибётся, не простят — и Карпов знал это.
Он вглядывался в лица прохожих — чужих, но похожих. Они шли мимо, не зная, какая война разгорается внутри него. Но в каждом взгляде, в каждом сгорбленном силуэте он видел отражение того, что рождалось и в нём самом: страх жить. Страх говорить. Страх быть другим.
Он начал новую игру, — сказал себе Мирослав. — Но я не должен дать ему выиграть.
И в этот миг он понял — ему нужен кто-то, кто напомнит, что он ещё может сопротивляться. Николай. Человек, который всегда смотрел в корень, всегда говорил, когда все остальные молчали. Мирослав знал: сейчас его совет — не просто слова, а якорь, который удержит от падения. Потому что сам он — уже не знал, где кончается реальность, а где начинается та темнота, что всегда жила в нём.
Он вдохнул поглубже, чувствуя, как мороз впивается в горло, как пронизывает лёгкие. Но в этом холоде была ясность — он шёл искать поддержку, потому что понимал: одно неосторожное слово — и он потеряет всё. Всё, что считал своим. Всё, что давало ему право подниматься утром.
Мирослав медленно выдохнул, и в этом выдохе — не было больше сомнений. Только осознание: эта борьба уже не за реформу. Не за бумаги, не за кабинеты. Это была борьба за то, чтобы остаться собой. Пусть даже в мире, который уже давно решил, кем ему быть.
Кафе, в которое он вошёл, пахло кислым дымом сигарет и старым деревом — запахи, которые не могли скрыть тревожной пустоты в его груди. Мирослав замер на мгновение, вдыхая этот воздух, ища в нём что-то родное, но находя только чужое — звуки ложек о стаканы, отрывистые голоса мужчин, а за их словами — ещё тише, но настойчивее, глухой шёпот страха.