Николай молчал, только пальцы его, длинные, костлявые, медленно сжимались вокруг чашки, будто он хотел раздавить её, чтобы разлетелась — как разлеталась иллюзия правды в этом городе.
— Ты понимаешь? — Мирослав чуть подался вперёд, голос его срывался, но он не мог остановиться. — Он не просто хочет дискредитировать меня. Он делает это так… чтобы все поверили — он жертва. — Он выдохнул, и этот выдох был словно удар — в воздух, в грудь, в самое сердце.
Николай кивнул, но в этом кивке не было одобрения — только понимание, холодное и твёрдое, как лёд на реке весной. Между ними висела пауза — долгая, напряжённая, тягучая, в которой они оба слышали собственное дыхание и дальний гул города — чужого, враждебного.
— Он знает, как сделать это правдой, — наконец сказал Николай. — И это самое страшное. Потому что никто не слушает тебя, если ты говоришь громче всех. Слушают того, кто умеет казаться слабым.
Мирослав сжал пальцы в кулак, так, что ногти впились в ладонь. Боль была острой, но нужной — чтобы помнить, что он ещё жив, что не всё потеряно.
— А я… — он снова посмотрел в глаза другу, голос дрожал едва заметно. — Я всё ещё верил, что можно иначе. Что правда важнее. Но, кажется… это было моей слабостью.
— Нет, — тихо сказал Николай, но в его голосе не было утешения. — Это было твоей человечностью.
И в этих словах — тёплых и холодных одновременно — Мирослав услышал всё. И знал: Карпов никогда не отступает.
Николай убрал чашку в сторону, и этот простой жест — медленный, выверенный — показался Мирославу почти угрожающим. Словно этим движением он подчёркивал: больше нельзя отмахиваться, нельзя притворяться, что всё это — просто игра. В его глазах было что-то новое, тяжёлое — как свинец, что тянет вниз, заставляя опустить голову, даже если ты не хочешь.
— Ты понимаешь, — тихо, но твёрдо проговорил Николай, — что если он не сможет уничтожить тебя официально, он пойдёт дальше?
Голос его звучал спокойно, но в каждом слове чувствовалась настороженность, будто за ними стояла тень — неведомая, но явная. Мирослав слушал этот голос и чувствовал, как внутри всё замирает — словно пауза перед вздохом, который не даётся.
— Что ты имеешь в виду? — спросил он медленно.
Ему казалось, что воздух в этой комнате сгустился, стал вязким, как чёрная патока, в которой каждый звук тонет, теряет форму. Он видел, как дрогнули губы Николая, прежде чем тот ответил.
— Я имею в виду, — сказал Николай, и голос его стал ниже, глуже, — что Карпов не остановится на жалобах. Он может подтолкнуть кого-то сказать что-то… серьёзное. Или устроить тебе неприятности через пациентов.
Эти слова прозвучали, как звон разбитого стекла — остро, неожиданно. Мирослав вздрогнул, и ему показалось, что стены кафе дрогнули вместе с ним. Всё вокруг потускнело, звуки за окнами стали глухими, будто их заволокло ватой. И только голос Николая оставался ясным — режущим по нервам.
Он опустил взгляд — и в тусклом блеске столешницы увидел своё отражение. Лицо, которое уже не принадлежало ему. Лицо, в котором омежья кротость боролась с чем-то новым, едким, что жгло внутри. Он знал: это не просто страх — это знание. Знание того, что мир вокруг него — это не только стены и люди. Это ещё и паутина. И в этой паутине Карпов — паук, что ждёт, когда дрогнет хоть одна нить.
«Николай прав, — подумал он, чувствуя, как от этой мысли холодом саднит в груди. — Карпов больше не может атаковать открыто. Значит, он будет бить исподтишка».
Мирослав поднял голову, и ему показалось, что даже воздух над столом дрожит — как струна, натянутая до предела. Он видел, как Николай чуть склонил голову — как альфа, который знал: в этих словах не было угрозы. Это был приговор.
— Он знает, как заставить тебя дрогнуть, — тихо продолжил Николай. — Он знает, что ты не альфа. И он будет использовать это, потому что для таких, как он, это самое лёгкое оружие.
Слова эти входили в него, как осколки — и каждый оставлял после себя привкус крови, горький и солёный. Мирослав чувствовал, как тело его замирает, но в этой неподвижности — напряжение, которое копилось годами. Как инстинкт, древний, скрытый под покорностью.
— Он всегда ищет там, где слабое место, — медленно сказал Мирослав. — А я дал ему повод.