Мирослав опустил взгляд, и в этом взгляде — рой мыслей, беспорядочный, тёмный. Он видел собственное отражение в тусклом блеске столешницы — глаза, которые не были его, губы, которые дрожали едва заметно. В этом лице — неуверенность, но и решимость, которую он не знал в себе прежде.
«Я должен сделать это быстро, — думал он, ощущая, как слова эти становятся пульсом в висках. — Пока Карпов не нанёс новый удар».
Каждое слово билось в голове, точно шаги по коридору, который не заканчивается. Мирослав знал: теперь нельзя ждать. Потому что тени в этом городе всегда приходят первыми. И если он не опередит их — они сожмут его в своей холодной хватке.
Он чувствовал, как воздух в комнате стал плотнее, словно сам город вошёл сюда — со всеми своими тайнами, с тяжестью своих каменных домов, со взглядами из окон, за которыми всегда прячется кто-то, кто видит больше, чем должен. Мирослав знал: его план — это не просто защита. Это вызов. И в этом вызове — всё, чем он ещё оставался человеком.
Он посмотрел на Николая — не как на друга, а как на того, кто всегда был ближе всего к правде. И в этом взгляде была безмолвная клятва: он не позволит Карпову уничтожить его. Не позволит стереть то, что он выстраивал — не за счёт цифр, не за счёт приказов, а за счёт людей. Живых, тех, чья боль была для него священной.
Внутри него — тьма. Но и свет тоже. Свет, который горел в самых глубоких трещинах его сознания. Потому что, может быть, именно в этой тьме и живёт настоящая свобода.
Мирослав встал, и в этом движении было что-то неизбежное — как шаг по мосту, который ведёт в туман. Его пальцы медленно разжались, оставляя на столе несколько монет, и звон их был сухим, безжизненным — как стук шагов в пустом коридоре. Этот звук разрезал тишину, но не дал ей исчезнуть — только заставил её затаиться, стать ещё плотнее.
Николай остался сидеть. Его взгляд был спокоен, но в этой неподвижности Мирослав чувствовал: он провожает его не только глазами. Провожает мысленно — туда, где всё решается не словами, а тем, что скрыто за словами. Туда, где любой поступок — это выстрел.
— Эй, будь осторожнее, хорошо? — сказал Николай тихо, но в этих словах было больше, чем забота.
В них звучала усталость человека, который слишком хорошо знает, что значит быть на краю.
Мирослав задержался на миг, взгляд его коснулся лица Николая, и он едва заметно улыбнулся — но эта улыбка была горькой, как горечь старого кофе, как память, от которой нельзя отмахнуться.
— Всегда, — сказал он.
Слово это прозвучало мягко, почти беззвучно, но в нём было обещание. И не только Николаю — самому себе. Обещание, что он не позволит страху говорить за него. Что он не даст этому городу — со всеми его тенями, с его каменными глазами и пустыми окнами — проглотить его целиком.
Он вышел, и холод улицы сразу обжёг кожу — как чужой взгляд, который тянет за собой, заставляет дышать медленнее. Город жил своей жизнью, но для Мирослава он был как кошмар, из которого невозможно проснуться. Каменные громады домов, серые, с окнами, в которых горел тусклый свет, — всё это было не просто фоном. Это была тюрьма, которую он должен был победить.
«Теперь я знаю, что делать. Но это будет опасно», — слова эти звучали в его голове, не как мысль, а как приговор.
И он не знал, чьим голосом они звучали — своим или тем голосом, который всегда шепчет из темноты, когда ночь становится слишком длинной.
Он чувствовал, как земля под ногами становится вязкой — будто город сам цепляется за его сапоги, не пуская. И в этой тяжести была странная уверенность: он идёт туда, где никто не даст ему пощады. Но и он сам не даст себе права остановиться.
Его дыхание — короткое, обрывающееся, но в нём уже не было страха. Было только знание: всё теперь — борьба. Каждое слово. Каждый шаг. И каждое молчание.
Он шёл вперёд, и в этом холодном, вязком воздухе слышался только один звук — стук его собственного сердца. Тот самый стук, который больше не принадлежал ни ему, ни городу. А только тому, кто не боится идти, даже если за каждым углом ждёт тень.
Глава 104
Пациент, который изменит все
Мирослав шёл по коридору, и каждый его шаг звучал в ушах, как удар сердца — резкий, отрывистый, будто сам воздух отзывался эхом. Привычный шум больницы — приглушённые разговоры, шелест халатов, скрип обуви по кафелю — сегодня казался ему чужим, отдалённым, как голос из другого мира. Он не слышал этих звуков, не видел этих лиц. Всё в нём сужалось до одной точки, до одного слова: «доказательство».