«Если я смогу доказать эффективность методов… — слова эти горели в голове, ослепляя, не давая дышать. — Никто не сможет меня сломать. Даже Карпов».
Он знал, что Карпов ждёт. Ждёт, как зверь, что притаился в темноте — не потому, что голоден, а потому, что ему нравится ждать, нравится чувствовать, как дрожит в воздухе запах крови. Мирослав это чувствовал — этот запах, вязкий, как туман в переулках. И потому он шагал быстрее, не позволяя себе остановиться. Страх шёл рядом с ним, но он не отталкивал его. Потому что знал: без страха не будет решимости.
Коридор казался бесконечным — свет ламп, холодный и безжизненный, лился сверху, не освещая ничего по-настоящему, а только подчёркивая серые стены и лица врачей, которые не поднимали глаз. Словно знали: любое движение может стать их ошибкой. В этом свете каждый казался теней — врачи, медсёстры, пациенты. И сам Мирослав — тоже.
Он чувствовал, как всё тело сжимается от этой тишины, в которой слышно даже, как сердце бьётся не так. Каждая мысль казалась чужой — будто кто-то другой нашёптывал их ему, слова в темноте, слова, от которых не уйти.
«Это не просто борьба за зуб, — думал он, сжимая кулаки в карманах халата. — Это борьба за право быть услышанным. За право быть нужным».
Он знал — власть здесь всегда сильнее. И эта власть была не в приказах и не в бумагах, которые хранит архив за толстыми дверями. Она была в воздухе, в каждом взгляде, который слишком долго задерживался на нём. Она была в нём самом — в том, как его тело реагировало на запах карболки, на шорох шагов за спиной. Омега, который шёл против течения.
«Я должен найти этого пациента… — его мысли звучали, как глухой колокол в груди. — Найти его, пока не поздно. Пока Карпов не нанёс новый удар».
И в этом напряжении — странная ясность. Мирослав шёл всё дальше, и с каждым шагом понимал: назад дороги уже нет. Потому что то, что он задумал, — не просто медицинская практика. Это вызов. Вызов всем, кто считал, что он не имеет права решать. Вызов самому себе, самому городу, что дышал холодом и недоверием.
Он слышал, как трещат его собственные мысли — как лёд под ногами весной. Но не останавливался. Потому что знал: если сейчас он дрогнет — дрогнет навсегда. А в этом мире дрожь — хуже смерти.
Дверь в кабинет Ефима Степановича закрылась за Мирославом с тихим щелчком — этот звук прозвучал в его ушах, как удар в грудь. В этом кабинете, пахнущем старой бумагой, табаком и пылью, время казалось другим — вязким, замедленным. Свет лампы резал пространство на острые, будто режущие лучи, и каждый из них освещал только часть — как будто всё остальное оставалось во тьме.
Мирослав стоял, глядя на Громова. Тот сидел за столом — массивным, дубовым, как сама власть, которая здесь жила. На столе — стопки медицинских карт, бумаги, которые всегда казались важнее людей, и пепельница, полная окурков. Мирослав чувствовал, что эти стены слышат всё. Они всегда слышали — и всегда молчали.
— Ефим Степанович, — произнёс он, голос его звучал твёрдо, но внутри, под этим голосом, всё дрожало. — Мне нужен пациент. Такой, чей случай станет доказательством.
Громов поднял бровь. Его взгляд был тяжёлым — не обвиняющим, нет. Скорее — выжидающим. Как будто он оценивал не слова Мирослава, а саму его суть — насколько глубоко этот омега готов зайти, чтобы доказать правоту.
— Доказательством чего, Миргородский? — спросил он медленно, и в этом медленном вопросе было всё: и сомнение, и испытание.
Мирослав сделал шаг вперёд, чувствуя, как холод пола пробирает сквозь тонкие подошвы ботинок. Ему казалось, что каждое слово Громова — как удар по сердцу. Но он не дрогнул.
— Что наши методы работают, — ответил он. — Что медицина может двигаться вперёд, а не топтаться на месте.
Взгляд Громова не изменился, но в нём мелькнула искра — короткая, как отблеск стали. Он откинулся на спинку кресла, и дерево под ним тихо заскрипело, словно в знак согласия или, наоборот, упрёка. Он медленно потянулся к стопке карт — движения его были неторопливыми, тяжёлыми, как слова, которые никто не решался произнести.
— Ты понимаешь, — проговорил он глухо, листая карты. — Что если ты ошибёшься… Карпов этого не простит?
Эти слова звучали, как камни, падающие в колодец — глухо, с эхом, которое расходилось в темноте. Мирослав знал это. Знал слишком хорошо. Но когда он кивнул, его губы дрогнули, и в этом движении — решимость.