За Карповым стояли двое врачей. Лица их были закрыты — не масками, нет. Масками стали их глаза, в которых не было ни веры, ни сомнения. Только вечное ожидание, в котором живёт страх.
— Этот зуб проще удалить, — сказал один из них, голос его был недоволен, но в этой недовольной нотке звучало согласие с чем-то большим, чем они сами. — Мы же обсуждали.
Мирослав медленно выдохнул. Сквозь шум дождя за окном, сквозь рваный шёпот радио, он слышал своё собственное сердце. И в этом сердце — стук, глухой, упрямый. Он знал, что здесь каждое слово — как выстрел в темноте. Слышно далеко, но не видно, куда летит пуля.
— А если можно спасти, — сказал он ровно, и голос его звучал тише, чем хотелось бы, но твёрже, чем ожидали бы. — Зачем удалять?
Врач отвёл взгляд. Второй тихо выдохнул, будто этот выдох был согласен с тем, что слова Мирослава — это не просто слова. Это вызов. И они знали: вызовы здесь не прощают.
В коридоре — напряжённая тишина. Мирослав чувствовал, как она липнет к коже, как холодный пот. Казалось, каждый взгляд за дверью — это игла, воткнутая в спину. Они все будут изучать его шаги под микроскопом, выискивая в них дрожь, которую он сам едва сдерживал.
«Они ждут моего поражения, — думал он, глядя в глаза пациента. — Ждут, как ждут падения зверя, который не должен был подниматься. Но я не упаду».
В этот миг он чувствовал: тьма за окнами — не просто дождь. Это дыхание города, который всегда готов проглотить тех, кто решает говорить вслух. И всё, что он может — стоять. Говорить. Смотреть прямо в глаза тем, кто не верит.
И даже если в этом взгляде — страх, он не позволит ему стать криком. Потому что если сейчас дрогнет голос — дрогнет всё. А за этим дрожанием — только пустота.
Пациент лежал, глядя то на Карпова, то на Мирослава, и в этом взгляде сквозила не просто неуверенность — это был страх того, кто всю жизнь знал: решение — это не его право. Глаза его были тёмными, влажными, и в них дрожал вопрос: кому принадлежит его тело? И что будет, если он отдаст его в чужие руки — руки, которые могут спасти или сломать?
— Я… — голос его был тихим, как шелест дождя за окном. — Если есть шанс…
Эти слова звучали хрупко, как трещина в стекле, которая растёт, но не даёт свету пробиться сквозь муть. Мирослав слышал их — и вместе с тем слышал, как бьётся его собственное сердце. Каждое биение — как удар о стены, которые всегда были выше его роста.
Карпов прищурился, и в этом взгляде — ледяной насмешливый блеск, который мог убить без ножа. Его голос был медленным, ленивым, но каждый слог звучал, как приговор, вырезанный на глухой стене.
— Решать вам. Но помните, — сказал он, и в этих словах была холодная пустота. — Любые осложнения будут на совести доктора Миргородского.
Пациент вздрогнул. Мирослав видел это. Видел, как сжались его руки на простыне, как стиснулись губы. В этом движении — вся суть их мира: альфа говорит, а омега учится бояться. Но сейчас Мирослав не мог позволить этому бою закончиться страхом.
Он не обернулся к Карпову. Не дал себе даже взглянуть на него. Всё, что было в этом мгновении, — пациент. Его дыхание. Его нерешительность. Его взгляд, в котором — всё, что осталось у него самого.
— Я возьму на себя всю ответственность, — сказал Мирослав спокойно, и каждое слово звучало, будто шёпот подземных вод, которые точат камень. — Вы доверяете мне?
В коридоре — тишина. Даже капли дождя за окном казались медленнее, гуще, словно весь мир замер, чтобы услышать этот ответ. Пациент смотрел ему в глаза — долго, слишком долго, как будто искал в этих глазах не только ответ, но и надежду. И Мирослав знал: он должен выдержать этот взгляд. Потому что если сейчас дрогнет — дрогнет всё, что он защищает.
Наконец пациент кивнул. Медленно, будто этот жест был тяжелее, чем всё его тело.
— Хорошо, — выдохнул он, и этот выдох звучал так, будто он отрезал от себя часть страха. — Давайте попробуем.
Карпов сдвинул брови, и в этом движении — тень, упавшая на всё. Врачи за его спиной переглянулись, и Мирослав почувствовал: каждый их взгляд — как игла в спину. Но он не дрогнул. Он стоял, чувствуя, как собственное тело кажется чужим — будто его голос больше не принадлежит ему, а стал чем-то отдельным, сильным.
«Вот и всё, — подумал он, чувствуя, как внутри всё дрожит, но это дрожь — не от страха, а от осознания. — Первый шаг сделан».
Но за этим шагом — бездна. Бездна чужих слов, чужой воли. И Мирослав знал: в этой бездне он должен будет найти не только голос этого пациента — но и свой собственный. Тот, который ещё может звучать громче чужого молчания.