Ассистенты переглянулись, и в их взглядах он читал то, что всегда знал: они не верили. Но теперь они ждали — ждали, что он рухнет. Что его руки дрогнут. Но он не дрогнул.
— Давление стабильно? — повторил он, голос твёрдый, будто камень. И даже когда руки ассистента задрожали, его собственные оставались точными, холодными, почти бесстрастными.
— Да, доктор, — ответил ассистент, и в этом «да» было больше веры, чем раньше.
Он работал быстро, словно во сне. В этом сне были только он и этот зуб — тёмный, больной, но всё ещё часть чего-то живого. Он прижимал марлю, менял угол, контролировал каждую каплю крови, каждый вздох. В этот момент он знал: если он потеряет контроль — он потеряет не только этого пациента. Он потеряет себя.
Он не слышал слов Карпова — но чувствовал их, как лёд под кожей. «Ну давай, ошибись…» — это было не просто его ожидание. Это был голос самого времени, старой власти, что всегда шептала: «Омега не может быть сильным. Омега должен подчиняться».
Но он не подчинялся. Потому что здесь, в этом микроскопическом поле, он был не омегой, не врачом — он был волей. Чистой, без остатка.
Когда кровь остановилась, когда тонкая линия красного стала бледной, как угасающий рассвет, он знал: первый бой выигран. Но это только первый.
— Быстро среагировал. Хорошая работа, — сказал Дмитрий Иванович, но его голос звучал глухо, как будто сквозь толщу воды.
— Пока ещё рано говорить. Операция не закончена, — холодно отозвался Карпов, и в этом голосе сквозила злость — скрытая, как нож под полой пальто.
Мирослав медленно выпрямился, ощущая, как дрожь уходит из пальцев, оставляя после себя странную пустоту. В этой пустоте было место только для одного: для следующего шага. Потому что он знал — Карпову это не нравится. Карпову не нравится, что он справился.
«Но это только половина пути», — подумал он, чувствуя, как внутри всё ещё горит это ледяное пламя. Пламя, которое будет гореть до конца.
Он медленно отложил в сторону инструменты, руки всё ещё напряжены, пальцы сжаты в тонких перчатках — словно сам воздух вокруг него стал тягучим, непослушным. Казалось, всё в этой комнате — свет, стены, шёпот лампочек — замерло в ожидании его последнего слова.
Мирослав выдохнул. И только тогда, когда воздух коснулся горла, он почувствовал, насколько он вымотан. В этой тишине даже слабое шуршание марли, с которой ассистент вытирал кровь, казалось громким, почти угрожающим.
— Всё. Процедура завершена. Пациенту назначить антибиотики, контрольный осмотр через три дня.
Голос его прозвучал ровно, но внутри стояла странная дрожь. Ассистент кивнул, и в этом кивке было что-то большее, чем просто согласие — почти трепет перед тем, кто смог выстоять.
Мирослав видел, как напряжение медленно уходит из лиц. В воздухе больше не висела угроза, но она, словно тень, всё ещё оставалась за спиной. Её нельзя было стереть: она была частью этого здания, этих длинных коридоров, в которых шаги звучат эхом, даже когда ты идёшь один.
Он снял перчатки, и руки его дрожали — не от страха, а от той внутренней борьбы, которую никто вокруг не замечал. Он знал: это был только первый бой, а война — война с самим собой, с Карповым, с городом, где в каждом углу могла затаиться чья-то тень — только начиналась.
«Я сделал это. Теперь остаётся ждать результата», — подумал он, и в этих словах звучал не только вызов судьбе, но и мрачное понимание того, что он вошёл в игру, где уже не будет ни сна, ни передышки.
В его голове — чужие голоса, тени воспоминаний. Карпов — не просто враг. Он — часть этого строя, этой вязкой власти, которая пульсирует в самом воздухе. Мирослав знал, что после сегодняшнего дня он стал не просто врачом, но и кем-то, кто способен идти против этой власти — а значит, его жизнь уже не будет прежней.
Он поднял взгляд, и тени на стенах словно отпрянули. Но он знал — это только иллюзия. В коридорах всё ещё звучали шаги тех, кто ждал его падения. В этих коридорах пахло карболкой, но больше всего — страхом. Страхом, что он не мог отделить от собственного дыхания.
Он вышел из операционной, и дверь за его спиной закрылась со звуком, похожим на выдох. Мирослав выпрямился, вбирая в себя запах больницы, который всегда оставался в ноздрях. Но теперь он знал — здесь, в этом ледяном свете, он впервые почувствовал вкус настоящей борьбы. И он не собирался проигрывать.