Шаги по коридору отдавались глухо, словно стены впитывали каждый звук, пытаясь сделать их частью этого огромного, безжалостного организма — больницы, города, власти, которую нельзя увидеть, но можно почувствовать. Мирослав шёл, не сбавляя шага, и за каждым его шагом шёл взгляд — взгляд, который теперь не был таким уверенным.
Двое врачей, один — омега с мягким лицом и чуть прищуренными глазами, другой — альфа, с прямой спиной и холодной уверенностью в движениях. Их шёпот был почти неразличимым, но воздух, насыщенный запахом антисептиков и чего-то более древнего — страха, подозрения — передавал каждое слово.
— Надо же… я был уверен, что этот зуб уже не спасти, — сказал омега-врач негромко, но в его голосе звучало нечто новое: почтение, смешанное с недоверием.
Словно он только что увидел нечто, чего не мог объяснить.
— Он сделал всё точно, — отозвался альфа-врач, и его голос был сдержанным, как шаг по тонкому льду. — Даже с кровотечением справился мгновенно.
— Думаешь, Карпов это переживёт? — с легкой улыбкой спросил омега, но улыбка эта была горькой, почти виноватой — как у того, кто долго шёл в строю, а теперь впервые усомнился, кому служит.
Альфа медленно пожал плечами, но в этом простом жесте звучала вся тяжесть молчания, которое между ними легло:
— Карпов теперь затаится. Но ненадолго.
Слова эти зазвучали в голове Мирослава, словно эхо отдалённых шагов в пустом коридоре — каждый шаг отмерял его собственное дыхание, каждый шёпот врачей вплетался в то зыбкое, что он ощущал под кожей. Они смотрели не просто на него — они искали в его лице ответ на вопрос, который боялись задать себе: а если правда не на стороне того, кто всегда был голосом власти?
«Я вижу это в их глазах. Они начинают сомневаться не во мне, а в Карпове», — подумал он.
И эта мысль была как ледяная вода, опалившая горло, но в то же время — единственным, что давало силы. Потому что он знал: сомнение — это первый трещина в каменной стене.
Он чувствовал, как дрожат собственные пальцы, скрытые под слоем латекса, как сердце — то ли его, то ли этого огромного серого здания — стучит неровно. Казалось, даже свет ламп дрожал, и он не знал, это лампы или его собственный взгляд, который устал видеть — но отказывался закрываться.
Ассистенты вышли, снова оставив его с самим собой, с этим мраком, что никогда не отступал. В воздухе остался висеть запах крови и антисептика — запах, в котором слышалось всё: страх, власть, неуверенность. А в этом запахе — его собственное дыхание, с каждым вдохом всё глубже осознающее: больше нельзя ошибаться. Каждый жест — это не просто медицинская манипуляция. Это вызов. Это борьба.
Город за окнами дышал хрипло, и коридоры, словно вены, тянулись вглубь, туда, где решения принимаются за спинами тех, кто лечит. Мирослав знал: он стал для них чем-то большим, чем просто врачом. Он стал чужим телом, которое организм может захотеть отторгнуть. Но пока он дышал, пока он смотрел в глаза тем, кто раньше смотрел сквозь него, он оставался частью этого мира — но не тем, кто готов смириться.
И где-то внутри, в самой глубине, шептались голоса — голоса, которые не принадлежали никому, но звучали в нём с детства. Может, это был его собственный голос, может — голос того, кто всегда стоял за его спиной. Но он слышал: «Ты не имеешь права отступить. Ты не имеешь права стать таким, как они».
И он знал — не отступит.
Карпов стоял у окна, спиной к шумному коридору, который казался сейчас ещё более чужим. Тусклый свет электрических ламп бросал на его лицо тонкие тени — чёрные морщины под глазами, холодный блеск в зрачках, когда он, не оборачиваясь, затягивался сигаретой. Дым медленно стелился в воздухе, в котором витал не запах табака — а что-то более вязкое, пряное, будто сама тревога пропитала стены этого места.
Он бросил взгляд через плечо, и в этой короткой вспышке глаза его были ледяными, почти мёртвыми — но Мирослав видел в них дрожь. Ненависть, затаённый страх, но главное — расчёт, холодный, как лезвие. Карпов не просто ждал провала — он теперь жаждал мести. Его дыхание было ровным, но в нём звучал металл: тот самый звук, который Мирослав слышал в каждом шаге этого коридора — шаге власти, шаге судьбы, которой не избежать.
— Наслаждайся победой, Миргородский. Пока можешь, — сказал Карпов тихо, но каждое слово было как удар по внутренним стенам Мирослава, вызывая внутри глухой отклик, словно там, под кожей, под плотно застёгнутым воротом халата, что-то знало: это ещё не конец. Это только новое начало.