Мирослав смотрел на него, на этот силуэт, отбрасывающий тень, которая казалась длиннее, чем положено человеческой тени. И в этом взгляде было всё — и растущее осознание, что каждый вдох отныне будет испытанием, и сдержанная ярость, и тот страх, что он не смеет показать никому. Потому что страх — это роскошь, которую здесь не прощают.
«Он не просто злится. Он уже думает, как нанести следующий удар», — подумал Мирослав, чувствуя, как холод пальцев проходит глубже, сжимает грудь, отрезает от всего мира.
Он знал, что теперь Карпов не отступит, и не будет ждать ошибок — он будет их создавать. И эта мысль давила, как свод этих коридоров, казавшихся бесконечными.
За окнами медленно тянулся серый день, и дым от сигареты Карпова таял в этом сером свете, словно знак того, что за этим дымом — больше, чем просто затяжка. Мирослав знал: следующая атака будет не в операционной, не на глазах коллег. Она будет там, где никто не услышит — в тишине отчётов, в шёпоте приказов, в том, что остаётся между строк. И если он даст слабину — если сам усомнится — его сотрут, как стереть имя с бумажной карточки.
Он отвёл взгляд, но в глубине себя сохранял этот образ — Карпов, курящий у окна, как тень будущего, которое он должен обойти. И каждый шаг теперь будет шагом сквозь этот дым — шагом, в котором сомнения не имеют права жить.
Глава 106
Внезапный инцидент и новый вызов
Коридор больницы тянулся перед ним, как длинный, холодный тоннель, в котором каждый шаг отдавался внутри его черепа глухим эхом. Белые стены, казавшиеся безупречными в свете ламп, на деле были пропитаны запахом старого спирта и чего-то ещё — неуловимого, но всегда настораживающего. Мирослав чувствовал, как воздух цепляется к коже, липкий, будто сгустившийся страх.
Он шёл медленно, словно каждое движение — часть какого-то древнего ритуала. Шорох подошв по плитке звучал не громче, чем шелест бумаги, но ему казалось, что это — рокот грядущего суда. Ассистенты сбивчиво переговаривались, и их слова, даже сказанные шёпотом, отдавались в висках тяжёлым колоколом. Мирослав не слышал их смысл — он слышал только общий тон: осторожность, нетерпение, почти суеверный трепет перед тем, что он только что сделал.
«Один шаг пройден, но всё ещё хрупко. Надо проследить за пациентом».
Он повторял это про себя, как заклинание, стараясь заглушить другое, более древнее знание, которое поднималось со дна сознания, как мутная вода после долгой засухи. Это знание было безымянным: в нём не было слов, только ощущение, что в этом коридоре, в этих стенах скрывается нечто большее, чем просто власть Карпова или любопытство Дмитрия Ивановича. Оно шевелилось в трещинах плитки, в отсветах на стекле дверей, в тени у шкафа с препаратами.
С каждым вдохом он словно вдыхал не воздух, а вязкий мрак — тот, что проникал в лёгкие и сжимал их изнутри. Казалось, ещё чуть-чуть — и он начнёт слышать, как бьётся сердце этого места, рваное, чужое, готовое проглотить любого, кто осмелится оступиться. Даже его — Мирослав знал это.
Он чувствовал своё тело слишком остро — каждый вдох, каждое движение пальцев, словно отмерялось невидимой рукой. Инстинкты омеги, загнанные вглубь, отзывались тяжестью в затылке: желание спрятаться, стать невидимым. Но он был альфа, хотя и не совсем — и эта двойственность была ещё одной петлёй на его горле. В этом мире, полном теней и голосов, он не мог быть ни полностью ведомым, ни полностью ведущим.
В углу коридора сидел старший санитар, уткнувшись в газету, но Мирославу показалось, что взгляд его — сквозной, как будто и он — часть этого всевидящего, многоголосого механизма. Всё здесь было пропитано властью: и кабинеты, где обсуждали его методы; и даже тёмные стёкла ламп, отражавшие искажённое лицо каждого, кто проходил мимо.
Он остановился на секунду, прижал ладонь к холодной стене. Пальцы дрожали едва заметно, и он ненавидел это дрожание, зная — это не страх за себя. Это был страх за то, что он видел, но не мог назвать. За то, что если он допустит ошибку — даже малую — здесь, в этих стенах, это не будет просто ошибка. Это будет знак, что он — звено слабое, лишнее.
И всё же он шагнул дальше. В глазах коллег — те же вопросы, те же опасения. Но и нечто ещё — зыбкое, неуверенное, но уже пробивающееся сквозь ледяную корку привычного скепсиса: уважение. Он уловил его во взгляде одного ассистента — короткий, чуть заметный кивок, словно признание: он сделал то, что казалось невозможным.