Снаружи — рассвет. Розовый свет ломался о замёрзшие окна, раскалываясь на осколки, которые несли в себе чужое молчание. А внутри — казённый мир, сквозь который Мирослав продирался каждый день, как через липкую паутину. Он слышал гул голосов — отрывистые слова ассистентов, сухой шорох шагов по деревянному полу, и за всем этим — невидимый гул, будто сама больница дышала в такт его страху.
Он чувствовал холод на коже, хоть радиаторы гудели, как натруженные лёгкие. Ложка с кашей — тяжёлая, неохотно скользящая в руке — казалась ледяной. Каждый её взмах к губам был будто в замедленной съёмке — и в этом замедлении открывалась зияющая трещина: здесь не просто столовая, здесь театр, где каждый взгляд — репетиция обвинения.
«Карпов не отступил. Он только притаился — как зверь в ночи», — шептала в голове мысль, ядовитая, сжимавшая виски.
Мирослав с трудом разжимал пальцы, заставляя себя медленно дышать. Альфа он или омега — здесь это ничего не значило. Здесь он был только точкой в глазах тех, кто умел ждать ошибок.
И всё же — даже в этой тишине, между кусками хлеба и горьким чаем, он чувствовал себя живым. Сердце било слишком громко, будто отбивая молотками: «Я здесь. Я не отступлю».
Но был ли этот голос его собственным — или лишь отголоском чего-то большего, что шептало ему с той стороны света?
Тени за окнами казались длиннее, чем обычно — как если бы ночь не ушла, а только затаилась за углом. И в каждом взгляде, в каждом вздохе — Мирослав чувствовал невидимые пальцы, которые тянулись к нему из темноты. Они были и снаружи, и внутри — власть, страх, воспоминания о том, что он омега в мире, где только альфы имеют право говорить вслух.
Он не отвёл взгляда, когда встретился глазами с одним из врачей у соседнего стола — короткий, ровный взгляд. Ни слова не прозвучало. Но за этим молчанием чувствовалась вся тяжесть невыговоренного: «Ты следующий. Ты — доказательство или предательство».
Мирослав опустил голову, вдыхая запах чая и сырого дерева. Каждая секунда казалась вязкой, тягучей — словно он шагал по чёрной воде, и каждый шаг давался всё труднее. Но он шёл — потому что остановиться значило исчезнуть.
«Я не позволю ему — Карпову — увидеть мою слабину. Ни ему, ни этим стенам. Я буду идти до конца. Если даже этот конец — сам я».
И в этом молчаливом, липком воздухе он чувствовал — за каждым углом, за каждым взглядом, даже за собственным сердцем — стоит нечто большее, чем человек. И он будет идти, чтобы не дать этому чему-то победить. Пока дышит. Пока жив.
В столовой запах кипячёной воды и дешёвого чая был настолько плотным, что казался новым слоем воздуха — липким, горьким, как горло, пересохшее от страха. Мирослав сидел, чувствуя, как напряжение распирает грудь, и казалось, будто в каждом звуке, каждом шорохе шагов за спиной скрыта угроза. В этот момент появился Николай.
Он вошёл тихо — словно знал, что не должен быть здесь. Его тонкая, чуть согбённая фигура казалась призраком, отголоском чего-то, что уже случилось. Но в его глазах — не только усталость: там был холодный блеск — тревога, которую нельзя было объяснить словами. Мирослав заметил это сразу, будто воздух вокруг стал тяжелее, плотнее — давил на грудь, не давая дышать.
— Сколько теперь стоит этот чай? — тихо спросил Николай, и голос его прозвучал глухо, как если бы он говорил не с Мирославом, а с самим воздухом.
Он не смотрел в глаза, опустил взгляд, будто искал на столе спасение — или возможность исчезнуть.
Мирослав не ответил. Слова казались слишком резкими, слишком громкими для этой тишины, которая вдруг упала между ними. Он видел, как дрожат пальцы Николая, когда тот поднёс алюминиевый стакан к губам. И в этой дрожи было что-то чужое — не принадлежавшее ему, как если бы тени чужих рук легли на его плечи.
Всё вокруг стало медленным, тягучим — как в зыбком сне. Мирослав видел, как свет рассвета, пробивающийся сквозь замёрзшие стёкла, превращается в розовый налёт на стенах. Но в этом свете было что-то холодное, чужое — напоминание о власти, которая всегда молча смотрела за спиной.