Он допил чай — дешёвый, горький, пахнущий заваркой и чем-то ещё, что не имело названия. Кажется, этот вкус давал ему странное ощущение: сейчас он здесь, в этом моменте, и каждое его движение — настоящее, подлинное, настоящее, несмотря на всё. Он не думал о завтрашнем дне — слишком зыбким казался сам воздух.
За окном грохнул грузовик — серый, тяжёлый звук, от которого дрогнули стекла. Мирослав прислушался, как этот шум растворяется в морозном воздухе, и впервые за долгое время одиночество, сковывавшее его, перестало казаться ему цепью.
«Они хотят, чтобы я сломался. Но я стану только крепче», — подумал он.
Он чувствовал, как в каждом вдохе остаётся место для страха, но вместе с ним — и для ярости. И пусть внутри холодно, пусть всё тело натянуто, как струна, он знал: это одиночество — его оружие. Потому что страх — это ещё не поражение. Страх — это только начало пути.
В столовой продолжали звучать голоса, но в них уже не было власти над ним. Мирослав отставил пустую чашку, поднялся и посмотрел в мутное стекло окна. За ним — бесконечные ряды домов, скрытые в серой дымке. Мир, который не остановится, пока он сам не научится быть сильнее. И он знал — научится.
Он уже сделал свой выбор.
Мирослав медленно поднялся, чувствуя, как ноги словно стали частью этого пола — тяжёлого, промёрзшего, покрытого слоем старой краски, потрескавшейся, как сама вера в безопасность. Он поднёс к губам последний глоток дешёвого чая, терпкого, с запахом влажной тряпки — и в этом глотке было больше решимости, чем во всех словах, сказанных сегодня.
Поднос дрогнул в его руках, когда он ставил его на металлический лоток — глухой звук, который показался эхом откуда-то из глубины, из тех архивов, где лежали чужие судьбы, и свои — тоже. Мирослав выпрямился. Шаги в коридоре звучали мерно, чётко, каждый — как удар сердца. И он подчинился этому ритму, позволив ногам двигаться, не теряя внутреннего равновесия.
Он знал: сегодня он выйдет за порог этой столовой не просто врачом. Сегодня он — тот, кто больше не боится. Кто будет драться за каждое слово, каждый шаг, каждый вдох.
«Сегодня же вечером — встретиться с главным врачом. Пора действовать открыто», — думал он, и эти мысли уже не звучали внутри как слабая мольба.
Они звучали, как клятва.
В окно пробивался рассвет — розоватый свет, тусклый, холодный, словно ртуть, растёкшаяся по стеклу. Этот свет казался чужим, но он не мог оторвать взгляда. В этом холодном утре было что-то истинное — не прячащееся за словами, не растворяющееся в отговорках. Настоящее.
Он шагнул в коридор — и воздух встретил его запахом дешёвого мыла и чем-то ещё, чем-то невидимым, что висело между этими стенами, проникая в кожу. В каждом шорохе, в каждом взгляде, в каждом шёпоте слышался вызов. «Я в этом мире. И этот мир — мой», — сказал он себе, и впервые за долгое время эти слова не были пустой бравадой.
Он чувствовал, как напряжение сковывает мышцы — но уже не как тяжесть. Оно стало силой, упругой, как струна. Струна, которая может прорезать эту тишину, если понадобится. В его ладони остался холод алюминиевого стакана — простого, будничного, но в этом холоде он почувствовал отблеск своей решимости. Он мог быть таким же — простым, немигающим, острым.
За окнами гудел грузовик, грохот его колёс отзывался в висках. Этот мир не знал ни его страхов, ни его надежд. Но он знал: каждый шаг, каждое слово — уже не просто шаг. Это — война. И даже каша за 12 копеек стала её частью — символом, который уже нельзя забыть.
Он стоял в коридоре — один, но не одинокий. Впереди — больница, главный врач, Карпов, их зловещая тень, что нависла над каждым из них. Но Мирослав больше не дрожал. Он знал: страх всегда будет рядом. Но страх — это не конец. Это начало. И в этом начале он готов был жить — и бороться.
Глава 108
Тайный суд
Утро выдалось серым, как будто небо само прижалось к крышам, не желая отпускать этот город из своей холодной хватки. Мирослав шёл по коридору больницы, и каждый шаг отдавался в его теле отголоском настороженного молчания. Тяжесть в плечах — будто он нёс не только своё тело, но и чужие взгляды, чужие страхи, растянувшиеся по стенам в пыльных следах.
Он чувствовал, как воздух — плотный, вязкий — тянет с него каждую мысль, каждый вдох. Люди вокруг казались такими же, как всегда: медсёстры, переговаривающиеся о сменах и дефиците бинтов; пациенты с бледными лицами, пахнущие мятой и йодом. Но в этой привычной картине что-то было не так. Словно кто-то вырезал из воздуха невидимую трещину, и теперь через неё сочилась напряжённость.