— Итак, — произнёс он, словно не замечая, как дрожат чужие руки от напряжения. — Случай из позавчерашнего дежурства. Пациент потерял сознание после вашей процедуры. Вам это кажется нормальным?
Слова его, лёгкие, обыденные, ложились в воздухе, как свинцовые гири. Мирослав ощущал, как они оседают в горле, заставляя язык натыкаться на невидимую преграду. Но он не позволил себе ни вздоха, ни дрожи. Говорил спокойно:
— Послеоперационные осложнения бывают. Но мы оказали помощь своевременно.
Карпов прищурился, и в его глазах блеснуло что-то, похожее на едва сдерживаемую радость. Он наслаждался этой игрой — игрой в правду, которая была на самом деле ловушкой. Мирослав знал это. И всё же слышал, как сердце стучит — глухо, но с такой силой, будто внутри него колотил не страх, а ярость.
— То есть, вы допускаете, — проговорил Карпов, чуть склонив голову. — Что ваш метод небезопасен?
Некоторые врачи переглянулись. Их взгляды были не прямыми — крадущимися, прячущимися за пеленой белых халатов. Мирослав чувствовал их дыхание, горячее, чужое. Казалось, что воздух ординаторской вдруг стал гуще, тяжёлым — как сгустившийся туман, из которого невозможно выбраться.
«Он хочет, чтобы я начал оправдываться. Но я не дам ему этого удовольствия».
Эта мысль — как нож в руке, заточенный, но ещё не поднятый. Мирослав стоял прямо, спина прямая, и каждый вдох казался усилием. Он чувствовал, как напряжение в мышцах рук становится почти невыносимым — словно бы в его собственных венах теперь текла не кровь, а свинец.
Карпов вновь скользнул взглядом по бумагам — театрально, медленно, с тем расчетом, чтобы каждый вдох в комнате звучал громче слов.
— Вы, Миргородский, слишком самоуверенны, — его голос дрожал от удовольствия, от власти над этой тишиной, что звенела между ними. — И это может стоить вам… всего.
Слова тонули в воздухе, но их эхом отзывался каждый стук сердца.
«Всего»… Мирослав знал цену этого слова. И знал, что «всё» — это не просто работа, это не просто должность. Это — вся суть его самого, всё, что оставалось в этом мире, где власть была тенью, а тени — властью.
Он видел, как в тусклом свете электрической лампы Карпов казался почти нереальным — как призрак, вырванный из ночного кошмара. Его улыбка была слишком широкой, слова — слишком ровными. А тени за его спиной — длиннее, чем должны быть.
Мирослав сделал вдох. Медленный, ровный, болезненно ясный. В этой тишине, в этом напряжении он ощущал: если он дрогнет — тени сомкнутся. И всё исчезнет.
Он не дрогнул.
— Я действовал правильно, — сказал он тихо, но с той упрямой уверенностью, что рождается только в отчаянной тишине собственного разума. — И вы это знаете.
Взгляд Карпова сузился, но он не ответил. И Мирослав почувствовал — пусть всего на мгновение — что в этой липкой, густой тьме он всё ещё хозяин своей воли. Пока ещё — хозяин.
Мирослав сделал шаг вперёд — шаг, за который, казалось, его собственное тело готово было его предать. Но он чувствовал: если не сейчас, то никогда. Лёд в груди, свинец в руках — всё это было не только страхом, но и странным, почти пьянящим ощущением силы.
Он опёрся руками о холодную столешницу, и стол чуть дрогнул под его весом. Врачебные бумаги, аккуратно разложенные Карповым, словно сами отпрянули — и этот жест стал для Мирослава началом контратаки. Он встретился с Карповым взглядом — тяжёлым, ровным, и в этом взгляде была не просьба о пощаде, а вызов.
— А теперь, товарищ Карпов, — произнёс он тихо, но с особой тяжестью в голосе. — Скажите мне: сколько осложнений после обычного удаления зубов в прошлом месяце?
В его голосе не было ни дрожи, ни страха — только резкий надлом, как рвущаяся нить. Карпов нахмурился, морщины легли на его лоб, и он отвернулся на миг, будто хотел найти в тенях ответ — но там, в тенях, был лишь холодный свет лампы и свист ветра за окнами.
— Это не имеет значения… — процедил Карпов сквозь зубы. Но в этом голосе уже не было прежней уверенности.
— Имеет, — настаивал Мирослав, и слова его становились будто гвозди, забиваемые в мёртвую плоть этого собрания. — Потому что цифры покажут, что стандартные методы приводят к осложнениям ничуть не реже.