Мирослав сидел, опустив взгляд в кружку с остатками чая, где на дне плавали чёрные крупицы заварки, будто тяжёлые мысли, которые не отпускают даже в этой глухой передышке. Одиночество вокруг него сжималось кольцом — но это одиночество теперь казалось ему не пустотой, а бронёй. Его собственное, выстраданное, выкованное из того самого дыма, который обжигал горло, но дарил краткий миг тишины.
Альфа, этот сутулый хирург с застывшей усталостью на лице, только кивнул, словно признавая — пусть и не вслух — Мирослава своим. Омега, сидящий рядом, вздохнул, и в этом коротком выдохе слышалось всё: понимание, отчаяние, тревога, которую нельзя назвать словами. Они знали: Мирослав — один из них, но в то же время другой, словно человек, который однажды увидел в зеркале не только своё лицо, но и то, что скрыто за ним — и не отвёл взгляд.
— Ну что, Миргородский… — хрипло сказал альфа, с горькой усмешкой, в которой скрывалось что-то вроде зависти. — У тебя нервы железные.
Мирослав поднял на него глаза — спокойные, ровные, как лёд, застывший на краю мартовской лужи. Внутри всё было пусто, но эта пустота была его. Он сделал медленный вдох, чувствуя, как дым жжёт лёгкие, но не заставляет его кашлять. Не нервы, нет. Просто всё уже давно решено.
— Не нервы, — сказал он спокойно, почти тихо. — Просто я уже не могу иначе.
Эти слова были просты, но в них звучал вызов. Вызов самому себе, вызов тем, кто думал, что может сдавить его — альфе, который привык держать мир в кулаке; омеге, который научился скрывать страх под сутулой спиной; и этому городу, с его серыми фасадами и коридорами, в которых каждый шёпот может стать доносом.
Внутри Мирослава разливалась холодная решимость — тяжёлая, как сталь, и такая же неподатливая. Пульс под кожей был ровным, неторопливым. Он знал: это одиночество не сломает его. Оно — часть его природы. Оно — его защита.
И пусть дым резал глаза, пусть горький привкус табака оставался на губах — он не бросит сигарету. Не бросит свою борьбу. Потому что это — не просто курение. Это — выбор. И в этом выборе он был один. Но в этом одиночестве было больше силы, чем во всех словах, которыми его пытались прижать к стене.
Мирослав поднял взгляд на альфу — тот снова кивнул, и в этом кивке было чуть больше, чем одобрение. Быть может, не дружба, но понимание. И этого ему было достаточно.
Он сидел тихо, почти недвижно, ощущая, как время словно застыло, но внутри — всё ещё текло, как кровь в венах. Мир не остановится. Но он тоже не остановится. Потому что даже в этом мире, полном теней и грязных секретов, есть то, что нельзя сломать — решимость жить, решимость дышать.
И в этой вязкой, глухой тишине, среди отголосков чужих голосов и скрипа старого пола, Мирослав впервые позволил себе улыбнуться. Лёгкая, усталая, но твёрдая улыбка — его броня, его выбор.
Он был один. И этого было достаточно.
Он гасит сигарету в пепельнице — медленно, почти с уважением, словно это был последний обряд перед новым испытанием. Дым поднимается лениво, стелется по столу, цепляется за пальцы, за воротник халата, за каждый вдох. Мирослав смотрит на него с усталой снисходительностью: дым — всего лишь дым. Но в нём скрывается что-то большее. Сила или иллюзия силы — сейчас это не имеет значения.
Он поднимается, будто медленно преодолевая не тяжесть тела, а вязкое сопротивление самого воздуха. В коридорах больницы воздух всегда кажется густым, но сегодня — особенно. Он пропитан чем-то невидимым: подозрением, тревогой, ожиданием удара, который может прийти откуда угодно. Мирослав чувствует это кожей, в каждом движении. И всё же — он поднимается.
— Мне пора, — говорит он, и голос его звучит ровно, спокойно, будто он отрезает этим словам возможность дрожать. — Работы больше, чем сигарет.
Эти слова — как последний штрих, как вызов. Не им — себе. Потому что в них скрыто то, что он не произносит вслух: «Я ещё здесь. И я не сдамся».
Он ощущает в кармане тяжесть пачки «Беломора» — дешёвой, замятой, с запахом табака, который теперь кажется ему таким же живым, как кровь под кожей. Сигареты, которые для других — просто слабость, для него — якорь. Напоминание: пока он может вдохнуть дым, он ещё жив. И пока он дышит — он будет стоять.
Он идёт по коридору, чувствуя, как взгляд каждого человека цепляется за него — некоторые быстро отводят глаза, другие не скрывают любопытства. Но Мирослав не останавливается. Каждый шаг отдаётся в груди гулом — не от страха, а от решимости. Это одиночество, которое он носит с собой, больше не кажется пустым. Это — его броня.