«Может, для них это — слабость, — думает он, и мысли звучат внутри, как медленный стук сердца. — Для меня — просто способ дышать. А значит, жить».
В этом мире, где даже свет кажется холодным и ртутным, а тени — слишком длинными, он знает одно: он будет держаться. И не ради победы. Ради того, чтобы каждый вдох оставался его. Потому что даже в этом воздухе — глухом, прокуренном, тяжёлом — есть свобода. И её никто у него не отнимет.
Он идёт дальше. И каждый его шаг — это больше, чем шаг. Это — обещание себе: он не станет меньше того, кем он уже стал.
Глава 110
Открытая война
Мирослав толкает дверь и застывает на пороге, будто не узнав собственную комнату. Полумрак ложится на углы, стены дышат холодом. Блеклый свет коридорной лампочки слабо льётся внутрь, скользя по разбросанным бумагам, которые теперь кажутся ему уликами, чьими-то доносами, оставленными в спешке. Воздух внутри вязкий, как густой туман, в котором затаился чей-то шёпот, невидимый, но явственно слышимый.
Он медленно входит, чувствуя, как каждый шаг звучит слишком громко — словно даже старая рассохшаяся доска под ногами знает: он теперь мишень. Руки дрожат — от усталости ли, от холода — уже невозможно различить. Мирослав сжимает пальцы в кулак, замирает у стола, где беспорядочно лежат отчёты, карточки пациентов, чужие судьбы, которые он должен спасать, даже когда свою не может удержать.
В глубине комнаты — его кровать, узкая, будто вырезанная из ночной темноты. Он не садится, лишь опирается ладонями о край стола, впиваясь взглядом в эти беспокойные листы. Каждая строка — словно чужой приговор, и каждое слово — напоминание: ты здесь чужой, и даже воздух знает это.
«Я удержался, но надолго ли? Карпов не остановится, это только начало. И если я не начну играть жёстче, меня просто вытолкнут».
Мирослав заставляет себя выдохнуть, но воздух кажется вязким, холодным, как ртуть, скользящей по горлу. Мысли медленно, тягуче проникают одна в другую: воспоминания о заседании, застывшие лица коллег, взгляды — одни мертвенно-равнодушные, другие слишком внимательные. Они все уже сделали свой выбор, каждый — палач, каждый — судья. И он один — между ними и этим городом, который давит серыми стенами, не давая ни надежды, ни отдушины.
Он ощущает, как в груди сжимается что-то тугое, глухое, почти звериное. Омега, но сейчас он должен быть чем-то большим. Он должен стать стеной. Но внутри, под этим ледяным панцирем, кровь бьётся горячей и тревожной: его инстинкты — это не просто слабость, это их страх и ярость, запечатанные в нём с рождения. Их тени идут за ним, словно длинные силуэты в коридоре, и с каждым днём они становятся всё гуще.
Он выпрямляется, стараясь прогнать этот липкий страх, который ползёт по коже. Город за окном дышит морозом, и сквозь щели в раме доносятся звуки: далёкий лай собаки, шаги дежурного внизу — всё это сливается в одно глухое биение, ритм, от которого невозможно укрыться. Здесь, в этом мире, каждое движение — испытание, каждый взгляд — удар.
Мирослав проводит рукой по записям, останавливается на одном имени, перечёркивает его карандашом — жест резкий, почти жестокий, но в нём слышится что-то иное: решение. Он понимает — больше нельзя ждать, нельзя замирать. Теперь всё будет иначе.
Он остаётся стоять в темноте, ощущая, как в воздухе дрожит нечто невидимое. Это не просто страх. Это та самая бездна, которая смотрит на него, и он впервые не отводит взгляда. Ему страшно, но это правильный страх — тот, который учит дышать глубже и шагать дальше.
«Если я не начну играть жёстче, меня просто вытолкнут. Но я не дам им этого удовольствия».
Комната остаётся такой же — тусклой, чужой. Но внутри Мирослава что-то меняется: пауза — и он уже готов идти вперёд, потому что выбора больше нет.
Стук в дверь — короткий, сдержанный. Мирослав замирает на миг, чувствуя, как воздух вокруг него становится ещё тяжелее, словно стены сжимают грудь. Когда он открывает, на пороге стоит Николай — знакомый силуэт, тонкий и бледный, с глазами, в которых сегодня прячется больше, чем просто усталость. Взгляд друга — тусклый свет, пробивающийся сквозь туман неуверенности.
Николай медленно переступает порог, словно опасается потревожить хрупкий покой комнаты, но в каждом его движении угадывается внутренняя дрожь. Мирослав замечает, как пальцы друга чуть сжимаются, как костяшки белеют, когда он опирается на косяк.