Мирослав подошёл к столу, смахнул со стула несколько папок — так резко, что тонкие бумажные корешки вздрогнули. Он сел, уперев локти в холодный металл, и уставился в одну точку.
«Я не позволю им решать за меня. Даже если этот выбор сожжёт меня до конца».
Он слышал, как за окном шуршит ветер — словно чей-то шёпот, как будто весь город дышал вместе с ним, слушая, что он решит. И в этом шорохе — не было ни одного человеческого голоса. Только дыхание самого мира, который не прощает ошибок.
Он поднял голову и встретился взглядом с Николаем.
— Ты понимаешь? — спросил он, но это был вопрос не другу — самому себе.
Николай кивнул — коротко, будто отрезая всё лишнее.
— Понимаю, — сказал он. И этого слова хватило. Потому что даже если он не понимал — главное, что Мирослав понимал сам.
И в этот миг, среди тени, среди этого вязкого воздуха, среди запаха дешёвой бумаги и холода, который проникал в самое сердце, Мирослав почувствовал странное спокойствие. Не уверенность — уверенности он не ждал. Но знание: этот путь — его.
«И если он закончится бездной — пусть. Я всё равно буду идти».
Мирослав снова садится за стол, движения резкие, будто в них уже звучит лязг решимости. Лист бумаги под рукой — не просто запись, а первый шаг в войну. Перо скрипит по поверхности, оставляя чёрные борозды — как шрамы, которые он готов принять ради этой последней надежды.
Он выписывает фамилии — одну за другой, всматриваясь в каждую букву, словно в этих звуках прячется ключ к выживанию. От звука пера в тишине комната кажется чужой, словно чужой и этот почерк, дрожащий от усталости, но всё ещё прямой.
— Завтра утром я поговорю с Дмитрием Ивановичем. Нам нужно усилить контроль за отделением, — произносит он, голос его — глухой, но в нём уже нет колебаний. Только сжатая сталь.
Николай стоит в полумраке, глаза его тревожно блестят.
— Думаешь, он согласится? — спрашивает он осторожно, будто боясь сказать это вслух.
— У него нет выбора, — отрезает Мирослав, поднимая взгляд от бумаги. — Если мы не укрепим позиции сейчас, будет поздно.
«Я не позволю Карпову разрушить то, что я построил».
Эти слова звучат в нём как обет — но обет этот не даёт покоя, он пульсирует под рёбрами, сжимая сердце ледяной рукой. Мирослав знает: завтра — это не просто встреча. Завтра он поставит всё на карту, и даже собственное тело — это тоже оружие, с которого никто не снимет печати.
Он слышит, как Николай отходит к окну — тени от фонарей ложатся на его лицо, делая его чужим. Но сейчас чужое — это и своё: в этом мире больше нет различий. Есть только те, кто готов сражаться — и те, кто уже проиграл.
В груди гулко отзывается мысль — как стук сапог за закрытой дверью:
«Лучший способ защититься — атаковать. Если они увидят, что мои методы работают, Карпов не сможет меня подорвать».
И снова он смотрит на бумагу. Каждая фамилия — как трещина в этом молчаливом порядке. Каждая — союзник, но и риск: потому что в этом коридоре нет настоящей верности. Здесь каждый — сам за себя. И всё же он пишет. Потому что даже если их союз будет зыбким, это всё, что у него есть.
Воздух кажется плотным, пахнет угрюмым городом за окном — уголь, мыло, пыль. Всё это — воздух, которым дышит его страх. Но страх — это не враг, он уже понял. Страх — это гнев. А гнев — это топливо.
Он откидывается в кресле и закрывает глаза.
«Они считают, что я просто омега. Что я буду молчать. Но я научился — нет ничего тише, чем шаг, который ты делаешь первым».
И в этом беззвучном обещании — больше силы, чем в любом крике.
Николай поднимается со скрипом стула, словно тяжесть слов, которые он готовится сказать, давит ему на плечи. В его взгляде — не просто тревога, а ледяная ясность, с которой предчувствуется катастрофа. Мирослав видит, как его друг на мгновение замирает, словно пытаясь найти в себе мужество, чтобы не прозвучать слабым.
— Ты понимаешь, — медленно, почти шёпотом говорит Николай, но в этом шёпоте слышен набат, — что если Сталин решит, что ты не оправдал его доверие… он тебя не спасёт?
Мирослав смотрит ему прямо в глаза — глаза омеги, но не покорного, а того, кто идёт на плаху с поднятой головой.
— Я понимаю, — отвечает он твёрдо, и в этих словах звучит не смирение, а вызов самому миру. — Но я не намерен проигрывать.
Тишина после этих слов кажется тяжёлой, как мокрое сукно. В коридоре за дверью что-то стучит — может, это всего лишь труба или скрипучая дверь, но в этот момент каждый звук кажется знаком, предвестником. Мирослав чувствует, как комната сжимается вокруг него — стены дышат ледяным воздухом, пахнут железом и страхом.