«Я не могу остановиться. Теперь я в игре, и отступать нельзя».
Эти слова рвутся в его сознании, как шипение пара в старой котельной, как скрежет шин на мостовой за окном. Кажется, воздух дрожит — и дрожь эта идёт изнутри него, из тех глубин, о которых он раньше даже не подозревал.
В этот миг он знает: его собственная природа — быть тем, кто защищает, кто стоит на пороге чужих решений, кто не просит защиты, потому что в этом мире защиты нет. Омега — да. Но омега, который не склонит головы.
Николай кивает, взгляд его устремлён в пол — он понимает, но не пытается больше остановить.
— Ты уже выбрал, — произносит он глухо. — И теперь всё, что останется — это выдержать.
Он отступает, оставляя Мирослава одного в тусклом свете лампы. Шум за окном становится громче — машины, упрямый стук каблуков на тротуаре, глухой шорох ветра. Всё это сливается в одно — мир, который никогда не спит, не жалеет и не прощает.
Мирослав садится за стол, пальцы его дрожат, но не от страха — от решимости, которая становится плотной, почти физической. Он чувствует: в этом мире каждый шаг — на грани ножа, и каждое слово — как взмах скальпеля.
«Я не позволю этому миру разрушить меня, — думает он. — Даже если для этого придётся стать тем, кого я сам едва узнаю».
И в этой мысли — ледяное спокойствие. Потому что теперь всё просто: он будет бить первым, или больше не будет вовсе.
Он остался один. В комнате, где тени ложились слишком длинно, а свет фонаря за окном казался чужим, холодным, словно жидкий металл, растекающийся по стенам. Мирослав медленно гасит лампу, будто отсекая последнюю нить, связывающую его с миром дневного света и пустых обещаний. Тусклый свет с улицы просачивается сквозь щели в занавеске, оставляя на полу полосы, похожие на клейкие следы рук.
Он ложится на кровать — деревянная рама скрипит, будто не согласна с его решением. Матрас проваливается под его весом, словно втягивает его вглубь, туда, где нет ни слов, ни звуков, только глухой пульс крови в висках. Мирослав закрывает глаза, но темнота не приносит покоя. Она, наоборот, обостряет каждый нерв, каждую мысль, как будто в этой тишине его разум становится чужим — голосом, который нашёптывает неосторожные истины.
«Я выбрал этот путь. И я пойду до конца».
Эта фраза звучит в нём как удар — глухой, холодный, раздающийся эхом во всей клетке его тела. Он знает: с этого момента каждый шаг — уже не просто действие, а вызов. И ему не позволено дрогнуть. Омега — не тот, кто склоняется. Омега — это тот, кто рождает будущее, даже если это будущее пожирает самого его.
Воздух в комнате тяжёлый, пахнет железом трубы отопления и ещё чем-то — может, старыми бумагами, может, запахом самого времени. Он пытается дышать ровно, но каждый вдох — как глоток холода, каждый выдох — как признание собственной незащищённости.
Тени на потолке кажутся живыми — движутся, дышат вместе с ним, и он не может понять, что из них его собственные, а что — чужие, подслушивающие снаружи.
Он думает о Карпове — том самом Карпове, что завтра вновь будет стоять напротив него, готовый разорвать всё, что он успел выстроить. Думает о Сталине — о взгляде, который обещает всё и ничего. И о тех, кто ещё верит, что он сможет спасти их. И каждого, кого он не сможет спасти, он носит уже сейчас внутри себя — как тяжёлую воду, от которой ломит плечи.
Мирослав не молится, не ищет утешения. Он просто лежит в этой липкой тишине, позволяя ей впитаться в кости, стать частью его. Потому что он знает: утро придёт. И оно не принесёт света, а только новый виток этой холодной, вязкой борьбы.
«Я не позволю им вычеркнуть меня. Даже если для этого придётся сгореть».
В этих словах — ни надежды, ни отчаяния. Только ясность. Лёгкое, ледяное спокойствие, которое приходит тогда, когда остаётся только одно — идти до конца.
Часть 11
Перегруппировка и стратегия. Глава 111: Утро после решения
Мирослав медленно открывает глаза, словно пробуждаясь не только от ночного сна, но и от дурной, вязкой тьмы, которая липла к его снам, оставляя в груди тягучий осадок. Тусклый свет, пробивающийся сквозь занавески, кажется ледяным лезвием, режущим сырой воздух комнаты. Всё вокруг словно застыло в этом полумраке: углы кабинета дышат тенью, а сырой запах табака, застрявший в трещинах штукатурки, будто возвращает мысли к неразгаданным вопросам.