Он лежит на кровати, но тело чувствует себя чужим, отяжелевшим, словно обросло невидимой бронёй — защитной, но пугающей. Мирослав чувствует, как каждый сустав глухо откликается на утреннюю ломоту, и эта ломота больше, чем физическая — это напоминание: всё ещё зыбко, всё ещё непрочно. Его взгляд цепляется за чашку с остывшим чаем — немой свидетель его ночных метаний — и в этом простом предмете, в этом застывшем отблеске вчерашнего, он видит: здесь, сейчас, он стоит на грани. Грани между своим миром и чужим.
«Я не проиграл. Я просто взял паузу. Теперь мне нужно быть умнее. Ошибки прошлого должны стать фундаментом для будущих побед».
Он почти слышит, как эти слова звучат в его голове шёпотом, похожим на отзвуки шагов в пустом коридоре больницы. Но даже этот шёпот не может заглушить другое — глухое биение страха, которое отдаётся эхом где-то внизу живота, там, где сплетаются инстинкты омеги. Страх, неотделимый от его самого — не просто страх перед Карповым, не просто страх перед властью, а что-то глубже, тёмнее: древний ужас, который знает, что чужая воля может в любой миг сломать его — и что он всё равно должен идти, не зная, куда.
Комната — маленькая крепость, но воздух в ней кажется густым, как будто стены напитаны всеми чужими взглядами, которые он за последние дни ощущал на себе. Бумаги на столе — белые, но от этого ещё более тревожные: каждая строка — это сеть, в которой он запутался. И даже свет утра — не освобождение, а очередная проверка. Мирослав встаёт, медленно, почти против воли, и проходит к окну. Там, за стеклом, Москва дышит чужим, тяжелым ритмом: улицы полны спешки, но он знает — эти люди не видят того, что видит он. Они не слышат той дрожи в воздухе, которая пронизывает всё вокруг.
«Может, это всё — только мои собственные тени. Может, всё это — только я».
Но мысль эта звучит слишком устало, чтобы быть правдой. Мирослав знает — реальность изменилась. Он чувствует это в глубине костей, в затылке, который ноет, словно от долгого напряжения. Мир стал другим. И теперь ему нужно найти своё место в этом новом, вязком мире, где каждое слово может стать ловушкой, а каждая улыбка — капканом.
Он поднимает руки, машинально проводит ими по лицу — кожа кажется холодной, как камень. И это только усиливает решимость. Потому что где-то глубже всех сомнений звучит тихий голос — голос его собственной воли:
«Ты — здесь. И этот мир — твой. Даже если он ещё не знает этого».
Мирослав медленно идёт к умывальнику, чувствуя, как каждый шаг будто утопает в вязкой тишине комнаты. Скрип половиц, приглушённый шорох его дыхания — всё кажется слишком громким, как будто само пространство напряглось и теперь внимательно вслушивается в каждый его жест. Он опускает руки в ледяную воду, и холод жалит пальцы, пробираясь вглубь — туда, где уже давно притаился глухой страх.
Вода стекает по коже, будто пытаясь смыть не только усталость, но и что-то большее — ту липкую, давящую вязкость, которая поселилась в его мыслях. Он поднимает голову, встречаясь взглядом со своим отражением. Лицо в зеркале — словно чужое: кожа тусклая, под глазами тени, взгляд острый, но выжженный, как после долгого горения. Омега — он помнит это слишком хорошо. Но за этой уставшей оболочкой всё ещё пульсирует холодная решимость.
«Нужно подумать стратегически. Персонал, пациенты, руководство… Все должны видеть во мне не только врача, но и человека, способного вести за собой».
Мысли звучат внутри, как отзвук шагов в пустом коридоре: чётко, но с едва уловимой дрожью, которая предательски выдаёт, что он сам не до конца верит в эти слова. Ему кажется, что зеркало его не просто отражает, а судит — молчаливо, но беспощадно. Он видит в этом взгляде все свои сомнения, все трещины своей решимости — и, быть может, то, чего не замечает сам.
Пальцы сжимаются в кулак, холодная вода капает с ладоней, и каждая капля кажется тяжёлой, словно свинцовой. Мирослав вглядывается в своё отражение, будто пытаясь найти в нём опору — или хотя бы подтверждение, что он всё ещё тот, кто вчера стоял перед Карповым и не отступил. Но за этим взглядом — бездна, в которой тлеет неведомое, что он сам боится назвать.
Он думает о людях, которые будут сегодня смотреть ему в глаза. Об их взглядах — настороженных, равнодушных, а может, враждебных. О том, что каждый из них — это не просто коллега, а часть этой многоголосой машины, которая дышит за его спиной. Ему нужно не просто быть сильным. Ему нужно быть их вождём — или они превратят его в ничто.