Николай вошёл, медленно, словно опасаясь потревожить невидимую границу, разделяющую Мирослава и его мысли. В его глазах — мягкая усмешка, но взгляд оставался настороженным, как у человека, привыкшего жить в мире, где любая улыбка может быть маской.
— Решил не дать тебе замерзнуть, — проговорил он, ставя кружку перед Мирославом. Голос был ровным, но в нём чувствовалась та пружина напряжения, которая сжималась в каждом слове.
Мирослав обхватил кружку ладонями, чувствуя, как тепло медленно пробирается сквозь пальцы, как капля жизни в этой комнате, пропитанной запахом табака и бумаг. Его мысли текли, как тёмная река, в которой не было дна.
— Спасибо, — сказал он, устало кивая. — Слишком много нужно продумать.
Николай сел напротив, его движения были тихими, почти кошачьими, но в каждом шаге — решимость, та самая, которую он прятал за своей улыбкой. Мирослав смотрел на него, видя в этом лице знакомые черты, но словно завесу, которая скрывала чужую боль.
— И что же ты решил? — спросил Николай, делая глоток горячего чая. Его голос был мягок, но в нём звучала тревога. — После вчерашнего все только и обсуждают, что ты взял паузу.
— Это не пауза, — тихо сказал Мирослав. Голос его звучал глухо, будто он говорил сквозь толщу воды. — Это перегруппировка. Если бы я продолжил напирать, всё бы рухнуло. Теперь я хочу изменить подход.
Николай кивнул, но в этом кивке Мирослав уловил что-то большее — тень сомнения, тяжесть вопросов, которые Николай не решался задать. Он отхлебнул чай и посмотрел прямо в глаза Мирославу, словно ища там подтверждение своим худшим опасениям.
— Ты уверен, что сможешь переубедить их? — спросил он, и в его голосе впервые прозвучал не страх, а понимание: что эта борьба — не просто слова, а то, что ломает души.
Мирослав чуть усмехнулся, но эта усмешка не коснулась его глаз. Он чувствовал, как в глубине себя поднимается что-то тёмное и упорное, словно сам воздух в этой комнате давил на грудь.
— Уверен, — сказал он, тихо, но твёрдо. — Мне просто нужно выбрать правильную тактику.
В воздухе повисло молчание, густое и липкое. Свет лампы казался болезненно-ярким, выхватывая из темноты только часть реальности — как если бы всё вокруг было лишь призрак, декорация, за которой прячется что-то иное. Мирослав смотрел на Николая и видел не только друга — он видел отражение своего страха: страх не провала, нет, а того, что даже здесь, даже среди этих стен, никто никогда не скажет тебе правду. И потому — всё нужно выстраивать самому.
«Если даже Николай сомневается, значит, проблема серьезнее, чем кажется. Но это лишь дополнительный стимул для поиска новых решений».
Эта мысль звучала в его голове, словно шёпот, от которого мурашки шли по коже. Мирослав сделал последний глоток чая, чувствуя горький привкус, и поставил кружку на стол с лёгким стуком — как печать. Он знал: в этом мире не прощают ошибок. Но не прощают и тех, кто слишком долго ждал.
Мирослав медленно поднялся из-за стола, как будто тело неохотно слушалось его воли. Пальцы ещё дрожали от напряжения — не от холода, а от мысли, что каждое слово, каждая строчка, которую он только что записал в блокноте, станет теперь частью новой игры, правила которой он не мог изменить. Взгляд его скользнул по комнате: разбросанные бумаги, мерцающий свет лампы, тяжёлый воздух, который казался густым, как туман. Всё это — его мир, его тюрьма и его оружие.
Он провёл пальцем по последней строчке: «Первый шаг — диалог. Без него нет будущего.» Эта фраза казалась одновременно приговором и надеждой. Мирослав выдохнул, чувствуя, как в груди поднимается та странная решимость, которая, казалось, не принадлежала ему самому. Словно где-то в глубине, под слоями утомлённой плоти и запутавшихся мыслей, билось что-то ещё — что-то, что знало: от этого дня многое зависит.
Он встал, медленно — каждое движение словно подчеркивало тяжесть времени, давящего на плечи. Руки привычно сжались в кулаки, но тут же расслабились: нельзя показывать страх, даже самому себе. Мирослав бросил взгляд в окно — Москва уже проснулась. Улицы дышали морозным воздухом, на мостовой мелькали силуэты людей, каждый спешил, каждый нёс свою тайну. И он, Мирослав, был частью этого потока, но в то же время — чужим.