«Я больше не могу позволить себе ждать. Всё, что я видел, всё, что я узнал… это стало моим долгом. Даже если этот долг обернётся моей погибелью».
Мысль тонула в тишине комнаты, но с каждой секундой приобретала всё более ясные очертания. Ему казалось, что даже воздух вокруг стал гуще, пропитан тёмным электричеством — той тревогой, которая всегда витала в этом здании, где за стенами шептались чужие судьбы, а в коридорах отзвуки шагов становились эхом подозрений и доносов.
Мирослав накинул пальто, и его рука невольно задержалась на воротнике — маленький жест, в котором была и защита, и вызов. Он бросил последний взгляд на блокнот, оставленный на столе, словно символ того, что теперь он не просто врач. Он — вершитель, пусть и не своей воли, а чужой, наложенной тяжёлой рукой времени. Но даже эта чужая воля могла стать его собственной, если он сумеет найти правильные слова, правильные шаги.
Взявшись за дверную ручку, он на мгновение замер, прислушиваясь к звукам за пределами комнаты: шелест шагов, едва различимые голоса. Всё это — словно дыхание огромного зверя, в котором он жил, и который мог раздавить его в любой миг. Но в этом дыхании он слышал не только угрозу, но и зов — зов к действию.
«Пора начинать. Теперь я знаю, что делать».
Он шагнул в коридор, и дверь за его спиной закрылась с мягким щелчком — таким тихим, что казалось, будто весь мир затаил дыхание. Мирослав шёл по пустому коридору, его шаги отдавались гулким эхом — ритм, который должен был стать музыкой его новой борьбы. Он чувствовал, как холодный воздух обжигает кожу, но в этом холоде было что-то очищающее, будто каждая капля мороза отрезала лишнее, оставляя только суть.
За окнами Москва просыпалась, но для него это был лишь фон — тени и свет, в которых он должен был разглядеть свою правду. Он знал, что впереди ждёт новая борьба, и не обманывал себя: ни один шаг не будет простым, ни одно слово не будет безопасным. Но всё это — уже не имело значения. Потому что в этом дне он нашёл самое главное — решение идти до конца.
Глава 112
Холод в коридоре
Мирослав стоял в стоматологическом отделении районной больницы, как будто втянутый в собственное дыхание этого места. Утренний свет падал сквозь мутные окна, задевая его пальто, словно чужая рука. Запах антисептиков — привычный, но сегодня он казался ядовитым, резким, как укор. Куски зелёной плитки на стенах — неровные, словно время их грызло, оставляя дыры, в которые можно было провалиться, если смотреть слишком долго.
Он чувствовал, как пустота в животе сжимает его, будто голод — это не просто отсутствие еды, а сама суть дня. Вчерашний вечер, эта пауза между двумя ударами, оставил в нём дрожь, которая не уходила даже теперь. Ему казалось, что каждый взгляд, каждая пауза коллег в коридоре — не случайность, а молчаливый приговор. Альфы переговаривались — тихо, почти ласково, но в каждом их слове была сила, которую он ощущал кожей. В каждом шаге — скрытая угроза.
«Не показывай слабости… Они всё равно заметят. Смотри в глаза — только не отводи взгляд. Не бойся».
Он повторял эти слова про себя, как заклинание. Но знал — голос внутри всё равно дрожал. Губы Мирослава сжимались в тонкую линию, когда он шёл по коридору: медленно, но ровно, не позволяя никому заметить, как он считает свои шаги — будто от этого зависела жизнь.
Шорох швабры по кафельному полу звучал слишком громко. Хруст зубных инструментов в соседнем кабинете — как треск в голове, когда мысли начинают путаться. Он видел капли крови на рукавах халата старого фельдшера, и эти пятна казались странно живыми, красными в этом зелёно-сером мире. Всё вокруг дышало этой смесью — страхом и порядком, властью и немотой.
Мирослав знал: он здесь чужой. Даже не потому, что омега — а потому, что не умеет лгать. И это — его слабость. Его взгляд скользнул по пустому стулу у стены — место, которое казалось слишком ровным, слишком тихим. Оно напоминало ему допрос, которого он ждал. И даже если бы кто-то сейчас сказал, что это лишь обстановка, он бы не поверил: тени здесь всегда жили своей жизнью.
Он выдохнул — медленно, глухо. В груди сжимался узел: то ли страх, то ли злость. Может, и то, и другое — неразделимо. Он чувствовал себя так, будто кто-то другой смотрит из его глаз. Кто-то, кто знает больше, чем должен. И в этом — его самая глубокая тревога: что он сам становится чужим себе, что страх прорастает в нём, как корни во влажной земле.