Мирослав шагнул в зал заседаний, чувствуя, как каждый его шаг отзывается в теле глухим, тревожным стуком. Тяжёлая дверь закрылась за спиной с едва слышным щелчком — почти как выстрел. На мгновение показалось, что воздух в комнате стал гуще, будто вязкий туман, тянущийся между фигурами, сидящими за длинным столом. Лица врачей — знакомые и чужие — казались вырезанными из тёмной древесины: неподвижные, холодные. Никто не улыбался.
Он задержал взгляд на Карпове, старшем враче с пустым, стеклянным взглядом. Альфа, чей голос умел быть мягким, но чьи слова могли резать. Рядом с ним — Николай, его друг, единственный омега в комнате, лицо которого говорило сразу всё: «Я с тобой» — и «Я боюсь за тебя».
Стол был завален бумагами: отчёты, схемы, серые папки, в которых прятались цифры — холодное доказательство чужой правоты или чужой лжи. Мирослав чувствовал запах — старых чернил, горького чая, и ещё что-то еле уловимое — как железо, как кровь. Он знал этот запах: в нём было всё — власть, недоверие, и чужой, цепкий страх.
Он сел, положил перед собой блокнот, и в тот же миг почувствовал, как взгляд Карпова впивается в него, как лезвие, пронзающее кожу. В этом взгляде читалось: «Ты — омега. Ты не должен быть здесь. Но ты здесь». Мирослав кивнул. Он знал: каждый его жест — испытание. Каждое слово — шаг на тонком льду. Ему нельзя ошибиться, нельзя дрогнуть. Даже если мир вокруг кажется зыбким, будто стены больницы дрожат вместе с его мыслями.
«Некоторые лица закрытые, напряжённые. Они не знают, чего ожидать от меня сегодня. Надо сразу задать тон».
Его собственный голос звучал в голове сухо, сдержанно, но под ним пульсировала усталость, похожая на лихорадку. Ему казалось, что мир здесь разделён на два измерения: то, что видят другие — и то, что он видит сам. Тени под потолком мерцали, будто за ними прятались чужие глаза. Гул ветра за окном походил на шёпот. Но он не отводил взгляда.
Внутри всё сжималось в тугой клубок: память о словах отца, который говорил ему в детстве — «Омега не должен поднимать глаза. Омега должен уступать». Но теперь, в этой комнате, он знал: если он поддастся — он исчезнет. Станет пустым местом за этим столом. А он не мог исчезнуть — он был нужен своим пациентам. Даже если это значило, что он должен стать кем-то большим, чем просто врач.
Он медленно вдохнул — воздух казался тяжёлым, как свинец. Выдох — и пространство вокруг замерло. Всё казалось зыбким, неустойчивым, но он чувствовал: это его миг. Он мог дрожать внутри, мог сомневаться в каждом слове — но снаружи он должен быть камнем. Пусть даже этот камень раскрошится, когда он выйдет отсюда.
Он поднял глаза. Карпов всё так же неподвижно смотрел на него. Николай чуть приподнял брови — едва заметный жест поддержки. Мирослав положил руку на блокнот. И в этом касании — вся его решимость, сжатая до боли.
«Я врач. Это моя правда. И я не позволю её отнять».
Так он начал говорить.
Мирослав положил блокнот на стол с такой осторожностью, будто перекладывал свою жизнь — страницу за страницей. Шорох бумаги разрезал тишину, словно лезвие — и все взгляды сразу же устремились к нему. Некоторым хватило одной секунды, чтобы отвести глаза, но те, кто не отводил — смотрели, как на суд.
Он провел взглядом по лицам. За деревянным столом сидели люди, с которыми он каждый день работал плечом к плечу: знакомые голоса, привычные силуэты в белых халатах, запахи лекарства и сырого ветра, который они приносили с улицы. Но сейчас каждый из них казался чужим — закрытым, словно в них прятался кто-то ещё, кто-то, кто всё видел и не простил бы ошибки.
Мирослав вдохнул — воздух был вязким, с примесью табачного дыма и дешёвого мыла, но ему казалось, что дышит он не воздухом, а тяжестью их молчания. Он заставил себя заговорить ровно, спокойно — слова звучали как механический отсчёт, но каждое вылетало с болью:
— Товарищи, благодарю, что пришли. Нам нужно обсудить, как мы будем двигаться дальше. Я хочу услышать ваши мнения, замечания, критику.
На миг повисла тишина. Она казалась ощутимой, почти зримой — как густая ткань, от которой не спрятаться. Кто-то закашлялся — коротко, словно от испуга. Карпов — крупный альфа, с лицом, которое больше напоминало маску, чем человека — не сводил с него глаз. Мирославу показалось, что в этих глазах сквозила чёрная дыра — тёмная, бездонная, в которой терялись чужие голоса.
— Мы все понимаем, что изменения необходимы, — заговорил Ефим Степанович, главврач. Его голос был глухим, но каждое слово ложилось тяжело, как камень. — Но часть персонала считает, что темп реформ был слишком резким. Есть те, кто опасается последствий.