Мирослав выходит из зала заседаний, и шаги его звучат гулко в длинном коридоре, выложенном плиткой — серой, чуть отколотой по краям, словно сама больница с годами уставала и сдавалась. За его спиной остаётся шум голосов, хлопок двери, а впереди — тишина, вязкая, почти липкая. Она не пугает его, но в этой тишине он слышит собственное дыхание, и оно кажется слишком быстрым.
Он идёт медленно, чувствуя, как плечи ноют под тяжестью невидимой руки — руки ожидания, руки, которая давит, придавливает к земле, словно хочет проверить: «Ты ещё стоишь? Ты ещё не сломался?» Ему холодно, но он не дрожит — внутри всё горит, как в лихорадке. Он ещё не знает, будет ли этот огонь спасением или проклятием.
«Это не конец. Но теперь у меня есть план. А главное — у меня есть команда».
Он повторяет эти слова, как заклинание, стараясь заглушить шорох собственных мыслей. В этих словах — надежда. В этих словах — попытка укрыться от того, что сжимает виски, не давая отдышаться. Он знает: план — это только бумага, слова — только звук, если за ними не стоит человек. Но он верит: в этих коридорах, где страх живёт между скрипом половиц и запахом старых бинтов, он сможет найти силы, чтобы не просто выжить — но заставить этот мир слушать.
Он делает пометки в блокноте — рука дрожит, карандаш царапает бумагу с каким-то злым скрежетом, будто сопротивляется. Он пишет: «Нужна встреча с Ефимом Степановичем. Нужно сразу обозначить приоритеты.» Слова упрямо ложатся в строчку, но в них уже слышится новая уверенность — не хвастливая, а тихая, как дыхание человека, который знает, что завтра может стать последним, но всё равно идёт вперёд.
«Город ждёт, — думает он. — Этот город не прощает ошибок. Он слышит каждое слово, он видит каждый шаг. Я — только один из многих. Но сегодня я стал тем, кто не склонит головы».
И в этом осознании — странное облегчение. Потому что когда ты знаешь, что ты один, и знаешь цену каждого своего шага — тебе уже не так страшно. Потому что тогда каждый твой выбор — твой. И ты несёшь его, как рану, но не отпускаешь.
Он выходит на улицу — мороз жалит кожу, но это боль, которую он принимает с благодарностью. Он поднимает воротник пальто, сжимает блокнот в руке, как оберег, и идёт вперёд — туда, где ждёт Сталин. Ветер пахнет пеплом, а небо над Москвой — тяжёлое, серое, будто сделанное из стали. И в этом небе, в этом ветре он слышит отголоски будущего.
«Я выбрал этот путь. И я пойду до конца».
Он идёт, и шаг его ровный, твёрдый, хотя в глубине — неясный шёпот сомнения: «Ты идёшь вперёд — но за какой ценой?». И всё же — он идёт.
Глава 114
Густой привкус каши
Мирослав вошёл в столовую с лёгкой дрожью в висках. Усталость оседала в теле, как пепел от вчерашней встречи: не исчезла — а только притушилась. Запах каши с прогорклым маслом, щекочущий нос уксус солёных огурцов — всё это сливалось в вязкий, неуютный кокон. Мирослав прошёл вдоль столов, машинально отмечая: у кого-то ложка дрожит в руке, кто-то ест быстро, не поднимая глаз.
Он выбрал место в тени — чтобы видеть всех, но самому оставаться на полшага в стороне. Сел, положив блокнот рядом с тарелкой. Казалось, даже этот жест — как вызов: я здесь не просто ем, я всё ещё на страже.
Молчаливое напряжение струилось между людьми, словно едкий дым. Альфы переговаривались — глухими голосами, будто проверяя друг друга на стойкость. Омеги сидели тише, их лица в свете ламп казались бледнее, почти призрачными.
Мирослав провёл взглядом по столу. Он искал не союзников — слишком наивно. Искал трещины: кто-то косится на него, кто-то отворачивается, кто-то слишком медленно жуёт — будто в этих движениях застыли сомнения.
«В этих шорохах ложек и коротких взглядах — куда больше правды, чем в протоколах», — подумал он, чувствуя, как напряжение сжимает горло.
Он опустил взгляд в свою тарелку. Каша — вязкая, липкая, словно сама сцепилась с ложкой, не желая уступать.
— Слышал, вчера снова пересматривали график, — сказал низким голосом старший санитар, смотря мимо Мирослава.
— Да… — отозвался младший фельдшер, нервно теребя ложку. — Сказали, теперь ночью дежурить будем чаще. Говорят, он сам настоял.
— «Он»? — переспросил молодой врач.
— Миргородский, — глухо пояснил санитар, а взгляд его всё ещё упирался в пустую точку.
Мирослав продолжал молчать, но не отводил взгляда от этих коротких реплик — будто каждое слово резало воздух скальпелем.