— Я знаю, — отвечает он тихо, почти машинально.
— Мне казалось… — Хирург обрывает фразу, пальцы его судорожно сжимают подлокотники кресла. — Когда я зашёл сюда… будто я наконец нашёл его. Хотя, может, это только голодный страх.
Мирослав выпрямляется, убирает зеркало. Его голос — ровный, как поверхность воды, под которой скрыто нечто опасное.
— Вы ошиблись, товарищ. Здесь я — просто врач.
— Да, — вздыхает мужчина, но взгляд его не становится легче. — Простите. Просто… иногда я думаю, что тот, кого ищешь, не умирает — он живёт в ком-то ещё. В голосе, в глазах.
«Он хочет услышать в моём голосе своего сына. Но я не могу дать ему этого», — думает Мирослав, и в этой мысли — не только холод, но странная, мучительная жалость.
— Вы здесь, чтобы лечить, а не вспоминать, — говорит он медленно, осторожно.
— Лечить, да… — Хирург кивает, но уголки губ дрожат. — А если рана глубже, чем кажется? Если гниль — не в зубе, а в сердце?
Мирослав не отвечает сразу. Он вновь берёт зонд, касаясь зуба — будто это единственное, что он может контролировать.
— Тогда… лечить уже поздно, — произносит он наконец, голос твёрдый. — Но я сделаю, что могу.
— Спасибо, доктор, — выдыхает хирург, и в этом выдохе — усталость многих лет. — Пусть хотя бы зуб больше не болит.
В тишине кабинета слышно, как мерно тикают настенные часы — а Мирослав вглядывается в этот взгляд, полный чужого горя, и не знает, кого он лечит на самом деле.
Мирослав делает вид, что занят осмотром — он водит зондом по краю зуба, пытаясь сфокусироваться на этом простом движении. Но внутри всё напряжено, будто каждый нерв — это тонкая нить, готовая лопнуть от одного взгляда.
Он чувствует холод стали под пальцами, едва слышит скрип старой лампы, которая рассекает светом густой воздух. В этом тесном кабинете, среди запаха антисептика и мятой бумаги, они — только двое: врач и тот, кто слишком много видит. Тени на стенах дрожат, словно слушают каждый их выдох.
— Всё в порядке, — говорит Мирослав тихо, но ровно, с той холодной уверенностью, которая даётся только в моменты крайнего страха. — Нужно лишь немного очистить. Потерпите.
В эти слова он вкладывает всё: не просто фразу врача, а щит. Щит против чужого взгляда, который готов вонзиться в него глубже любого лезвия.
Хирург кивает, и это кивок — не столько согласие, сколько беззвучное «спасибо» за то, что слова Мирослава дают ему возможность не задать главный вопрос.
— Я… потерплю, — выдыхает он, почти шёпотом, но в этом шёпоте — целая жизнь. — Я всегда терпел.
Эти слова падают между ними, как камень в тёмную воду. Мирослав слышит их — и ощущает, как вокруг всё сжимается: воздух в лёгких становится тяжёлым, как свинец, а каждый вздох — испытанием.
Он знает: это не допрос — но и не обычный приём. Хирург ищет что-то в его лице, в его голосе, в каждом едва заметном жесте. И Мирослав понимает: он должен быть безупречен — потому что сейчас он лечит не зуб. Он лечит чужую надежду, которую даже не в силах назвать.
«Это не игра, — думает он, чувствуя, как пальцы дрожат на металлическом зеркале. — Это испытание. А если я провалюсь — он раздавит меня одним взглядом.»
Мирослав глубже вдыхает, опускает зеркало в лоток, медленно вытирает руки о белый холщовый фартук. Он вновь смотрит на мужчину — и в этом взгляде нет ни упрёка, ни страха. Только готовность. Готовность слушать — и не задавать лишних вопросов.
Тени на стенах шевелятся. Часы тикают медленно, как капли воды в тёмном подвале. И Мирослав знает: он выдержит. Потому что у него нет другого выхода.
— Потерпите ещё немного, — говорит он снова, чуть тише, но в этой тишине — сила, которая держит всё здание вокруг них. — Мы закончим скоро.
А в глубине души — мрачный, ледяной вопрос: «Сколько ещё таких встреч мне предстоит выдержать, прежде чем я перестану верить в самого себя?».
Мирослав заканчивает приём с почти ритуальной медлительностью, словно каждая минута этой сцены требует отдельного прощания. Его рука тянется к спирту, и резкий запах пробивает воздух — но даже этот запах не может стереть ледяной след, оставленный чужим взглядом.
Он поднимает глаза и видит, как мужчина медленно встаёт со стула, будто боится, что, уйдя, он потеряет не только право задать вопрос, но и сам ответ. Мирослав молча указывает на дверь, в этом жесте — не просто профессиональная вежливость, а попытка отпустить то, что нельзя удержать. И мужчина уходит, оставляя за собой тяжёлую пустоту, как звук шагов в гулком коридоре.