— Ты не врёшь, — наконец сказал Николай. — Я не знаю, как… но ты не врёшь.
Мирослав выдохнул — так, будто до этого не дышал вовсе. И понял: выбора больше нет. Он сказал это вслух, и теперь должен идти дальше — или погибнуть.
— Я устал лгать, — сказал он тихо, едва слышно. — Больше не могу.
В этот миг в нём не было ни страха, ни злости — только отрешённость. Как будто всё лишнее сгорело, и осталось только голое пламя внутри.
Он чувствовал, как воздух вокруг них становится гуще, как тени за окном вытягиваются в странные фигуры, шевелящиеся в темноте. Но уже не отводил взгляда — не от Николая, не от этой правды.
Это было началом конца — и началом чего-то нового. И в этом холодном свете лампы он, наконец, понял: он больше не один.
Мирослав долго молчал, будто слова застряли у него в горле, цепляясь за горький привкус утреннего чая. Взгляд его метался по комнате, зацепился за лампу — как будто в её жёлтом свете он мог найти опору. Но не находил. Голос Николая — тихий, но настойчивый, заставил его, наконец, заговорить.
— Сегодня… — начал он, и голос его прозвучал хрипло, будто давно не использовался для признаний. — Сегодня утром ко мне приходил странный мужчина. Говорил… как будто я был ему кем-то другим.
Он сжал пальцы, чувствуя, как ногти впиваются в кожу ладоней. «Так проще — боль помогает держаться на плаву».
— Он смотрел на меня… — продолжал Мирослав, и в его голосе звучал почти детский испуг. — Не как на врача. Как будто искал кого-то в моём лице. Сын… он всё говорил про сына. Глаза у него были такие… будто внутри только ночь.
— И что он спрашивал? — Николай не сводил с него взгляда, медленно опуская кружку на стол. В его лице не было недоверия — только тишина, настороженность.
— Про семью. Про сына. — Мирослав закрыл глаза, и образ этого мужчины врезался в память с пугающей ясностью. — Он спрашивал, есть ли у меня семья. Будто хотел услышать что-то другое. Будто знал — или хотел, чтобы я подтвердил.
Он вдохнул резко, словно каждый вдох приходилось вырывать из воздуха с силой. Слова звучали спокойно, но под ними билась дрожь, напряжение, которое он больше не мог скрывать.
— Я сказал, что у меня её нет. Но он… — Мирослав осёкся, и губы его дрогнули, как у того хирурга, которому он сегодня лгал. — Он слушал — но как будто знал, что я всё равно вру. А я ведь не врал.
«Почему в каждом слове чужого — такое узнавание? Почему оно мне страшнее, чем сам страх?».
— Может, это совпадение, — тихо сказал Николай, но голос его звучал неуверенно. Он поднял руку, положил на плечо Мирослава — и тот почувствовал, как этот простой, человеческий жест разрывает его замкнутый страх.
— Нет, — покачал головой Мирослав. — Это было не совпадение. Он говорил так, словно видел меня… но не меня. И я боюсь… боюсь, что он придёт ещё.
В воздухе повисло молчание, густое и вязкое, как туман в предрассветных улицах. Мирослав смотрел на свои руки — тонкие, бледные, словно чужие. И только внутри всё ещё шептало: «Ты больше не скроешься. Ты уже сказал слишком много».
Он поднял взгляд, и в нём была не просьба — но упрямство того, кто решился выстоять. — Ты должен знать, Николай. Потому что теперь это не просто моя тайна.
Тени за окном сливались в сплошную серую завесу, но внутри комнаты становилось светлее. Мирослав знал: он рассказал — и теперь уже не отступит.
Мирослав замолчал, и комната будто погрузилась в зыбкое, предгрозовое безмолвие. Шорох ветра за окном казался чуждым, и даже лампа, тускло мерцающая в углу, дрожала вместе с его дыханием. Он сжал руки так сильно, что костяшки побелели, а в висках застучала пульсирующая боль.
— Никто не должен знать, — сказал он тихо, почти шёпотом. Но в этих словах звучала не просьба, а приказ — тяжёлый, неотвратимый. — Ни единая душа, Коля. Услышишь меня? Никому.
Он поднял взгляд на друга, и в этом взгляде было всё — страх, который уже не мог скрыть, и решимость, которую он должен был сохранить. Глаза Мирослава горели, как сталь, закалённая в пламени, и даже голос, дрожащий, казался твёрдым.
— Я сам до конца не понимаю, что происходит, — выдохнул он, чувствуя, как в груди разливается ледяное спокойствие. — Но если это узнают… всё, что я пытался удержать, рассыпется.
Тени отбрасывали странные формы на стены — будто мир, привычный и безопасный, становился зыбким, ломался на глазах. Мирослав почувствовал, как по спине пробежал холодок, будто кто-то стоял за его плечом и слушал каждое слово.