— Тогда нам нужно быть готовыми, — Илья сжал губы, взгляд его был полон решимости. — Готовыми ко всему.
— Готовыми, — кивнул Пётр. — Потому что другого выбора у нас больше нет.
Свет лампы дрожал, отбрасывая тени на их лица. Казалось, этот дрожащий свет был единственным, что ещё оставалось от их мира — маленький, но упрямый, как их сжатые руки.
— Завтра, — повторил Пётр, голос его был спокоен, но в нём звучала сталь. — Завтра мы начнём с правды.
Глава 118
На пороге
Он стоял в углу лестничной клетки, не двигаясь, как будто воздух стал вязким, как патока. Железная дверь вела в отделение, за ней — глухая тишина старого больничного коридора, зашитого в бетон ещё до войны. Лампочка над головой мигала — не как свет, а как пульс, чужой, навязанный. Всё здесь было не его.
Пахло известкой, мокрой тряпкой и чем-то, что невозможно назвать — как если бы цемент впитывал чужие мысли и теперь медленно испарял их в замкнутое пространство.
Спина ныливо тянула вниз, будто под кожей был вшит старый крюк. Мирослав чувствовал это с утра, но сейчас боль стала осознанной — почти дружелюбной. Он не мог вспомнить, когда в последний раз спал. Голова работала с перебоями, как перегретый электродвигатель: мысли выскакивали вразнобой, с оплавленными краями.
Шея ломила. Он щёлкнул ею машинально — звук показался неуместным, будто чужое тело на секунду выдало скрежет механизма. На руках — бинты, потрёпанные, не менял со вчера. Один из ногтей треснул у основания — синяк под ним набрался за сутки.
«Почему я стою, когда мог бы сидеть. Почему дверь. Почему всё — как в сновидении, которое забыл, но тело помнит до мурашек».
Медбрат, что дежурил внизу, назвал его «мальчиком из сна». Он не отреагировал, но слова вцепились. Так не называют врача. Так говорят о чём-то, что нельзя объяснить.
Он вышел из ординаторской, думая о звонке, который пришёл за десять минут до этого. Номер — не записан, голос — не узнал. Только дыхание в трубке. Слишком тихое, чтобы быть угрозой. Слишком живое, чтобы забыть.
Блокнот остался на столе. Последняя запись — «Илья», чёткими, как вколотыми, буквами. Он не знал ни одного Ильи в этом времени. Но рука написала — значит, знал.
Лампочка над головой слабо гудела, и этот звук совпадал с пульсом. В ведре под лестницей капала вода с тряпки — кап, кап, кап — и каждый удар отдавался в желудке. Всё в этом пространстве сужалось к центру. К одной точке. К двери.
«Если сейчас постучат — это не будет сюрпризом. Это будет подтверждением. Чего — не знаю. Но подтверждением».
Он чувствовал, как между лопаток проступает пот. Как будто спина угадывала чьё-то приближение. Дежавю, но без образа — только телесный след. Как будто был уже здесь. Как будто снова повторяет то, что ещё не случилось.
«Если это оно… пусть будет. Я устал быть зрителем. Я хочу знать, кто я, даже если это последнее, что мне позволено».
Тишина вокруг была плотной, как шерстяное одеяло в душной комнате. Не глушила, а придавливала. Она как будто ждала вместе с ним. Не успокаивала — напротив, усиливала каждый внутренний звук. Сердце билось неровно. Внутри было ощущение: кто-то уже здесь.
Он не знал, кто. Но тело — знало.
Три удара.
Не звонок. Не стук костяшками. Не просьба. А именно удары — тяжёлые, решительные, как будто не в дверь, а в кость.
Он вздрогнул. Всё внутри стало сухим. Глотка сжалась. Шум исчез. Как будто здание выдохнуло вместе с ним.
«Это ко мне. Не к корпусу. Не по ошибке. Я — цель».
Он стоял молча. Дверь, будто дышала. Сквозь щель над замком слышался гул — как от улицы, полной дыма и людей. Но он знал: там — никто. Только они. Двое.
Второй удар — глуже. Третий — мягче, но ближе. Он подошёл. Постепенно. Без воли. Рука сама легла на ручку, но не повернулась.
Из глазницы дверного глазка — ничего. Туман. Как будто стекло смотрело в него, а не он в стекло.
Пауза.
И голос.
— Мирослав? Можно на минуту?
Он не узнал голос. Но тело — узнало. Как узнаёт запах улицы, где однажды был расстрел. Или голос, который однажды звал по имени, не называя.
Он не ответил. Только стоял.
— Мы… не хотим зла. Только поговорить.
«Голос младше. Второй. Омега. Но не тот, кто говорит первым. Альфа — тот, кто молчит. Но стоит. Слишком долго. Как часовой. Как тень из прошлого».