— Ты хочешь чаю? — спросил Пётр, хотя было видно, что он не готов его пить.
— Нет. Спасибо, — тихо ответил Мирослав.
Он стоял посреди прихожей, чувствуя, как под ногами дрожит линолеум. Будто дом сам вдыхает.
— Здесь он вырос? — спросил он. Но вопрос повис в воздухе, как неуместная шутка.
— Здесь он исчез, — ответил Пётр. — Исчез — это когда всё на месте. И игрушки, и постель. Только дыхания нет.
Мирослав кивнул. Он не мог подобрать слов. Горло будто слиплось. Его взгляд наткнулся на старую игрушку — красную машинку на этажёрке. Пыль лежала идеально ровно. Никто её не трогал. Никогда.
«Я был тут? Или просто хочу быть?».
Он шагнул в комнату следом за Ильёй. Свет здесь был тусклым, но ровным. Как в кабинете врача, который больше не принимает.
На столе лежал фотоальбом. Толстый, с тканевой обложкой. Илья раскрыл его. На первой странице — мальчик лет восьми, с густыми тёмными бровями и тем же разрезом глаз, что и у Мирослава. Он держал в руках красную машинку.
— Это было в августе. Мы ездили в санаторий в Клин. Он там первый раз научился плавать, — сказал Илья.
Мирослав молчал. Он смотрел на фотографию — и чувствовал, как в затылке гудит кровь. Словно кто-то нажимал пальцами изнутри на виски.
— Похож? — спросил Пётр, в голосе не было ни давления, ни ожидания. Только усталость.
— Очень, — выдохнул Мирослав. Он не лгал.
— Он часто говорил, что придёт снова, — добавил Илья, почти шёпотом. — Тогда мы думали — это просто слова.
Мирослав сел. Он смотрел на фотографию и вдруг понял, что боится мига. Того мига, когда поверит. Совсем.
— Я не знаю, как это возможно. Но если в прошлой жизни я был… вашим, — он медленно провёл пальцем по краю альбома, — то, может… может, я просто пришёл, чтобы вы не были больше одни. И я — тоже.
Пётр подошёл, положил руку ему на плечо. Не тяжело, не властно. Просто так, как кладут руку на камень, который долго искали.
— Тогда оставайся. Нам не нужно, кто ты. Главное — что ты есть.
Чайник на плите зашипел, но Илья не спешил к нему. Всё происходило так медленно, будто время решило подстроиться под их разговор — точнее, под молчание, которое было куда насыщеннее слов. Он поставил на стол тяжёлый альбом, в тёмно-зелёной обложке, с потёртым углом и местами проступившими пятнами времени. Внутри — что-то, что нельзя было отменить.
Мирослав напрягся, когда Илья аккуратно, с трепетом, развернул первую страницу. Он не прикасался — только смотрел, как будто листы могли обжечь пальцы.
— Это… с роддома, — тихо произнёс Илья. — Тогда фотографировали редко. Но мы попросили. Всё-таки первый.
На пожелтевшей карточке — свёрток в одеяле, из которого виден только нос и край тёмного лба. Чернильная надпись: Год 1920. 14 октября.
— Он был очень тихим младенцем. Спал… как будто знал, что надо беречь силы. И как будто слышал сквозь сон — нас.
— Вы… не думали, что это может быть просто совпадение? — голос Мирослава дрожал не от холода, а от того, что происходило внутри.
— Мы всё думали. — Пётр стоял сзади, руки на поясе. — Но ты дышишь, как он. И губы при разговоре — те же.
Следующий разворот — мальчик в берете, сидящий на подоконнике. Пальцы цепляются за край рамы. Улыбка неровная, будто не для камеры, а для кого-то за ней.
— Он любил свет. — Илья показал на правую сторону снимка. — Всегда садился туда, где солнце. А сам был… не солнечный. Пугливый. Но внутри был такой, что иногда мне страшно было к нему прикасаться.
— Почему? — спросил Мирослав.
— Потому что он будто не отсюда. Ни телом, ни взглядом. — Илья закрыл альбом ладонью на миг. — Иногда он говорил вещи… которые мы сами не понимали. О будущем. Об улицах, которых нет. Об именах, которых никто не знал.
— Это…
— Похоже на меня, — закончил за него Пётр. — Вот почему мы пришли.
Мирослав медленно перевёл взгляд на следующую фотографию. Юноша в форме. Курсанта. Уголок губ поднят, глаза в сторону. И вдруг… резкий толчок внутри. Он не мог дышать.
«Это… Я. Нет. Но…».
— Я помню этот жест. — Он машинально коснулся подбородка. — Я так держу его, когда думаю. Но как…
— Мы сами не знаем. — Илья улыбнулся — тускло, как будто сквозь воду. — Просто… если бы ты пришёл, и мы бы закрыли дверь — мы бы предали его снова.