Мирослав дотрагивается до кулона. Кончики пальцев дрожат.
— Я не мог его носить. Я не… — он делает вдох, как при боли. — Я не жил в этом времени.
— Но след есть, — говорит Илья, почти шёпотом. — Как память тела. Даже если память души не с тобой.
— Это невозможно. Абсурд. Я… — он замолкает. Потому что внутри — щелчок. Как будто что-то забылось, чтобы вспомниться.
«А если правда? А если я уже был, но не здесь? Если мой конец — их начало?».
Он берёт кулон. Вес знакомый. Он кладёт цепочку себе на шею. Пальцы находят замок, будто делают это не впервые.
— Сидит точно, — выдыхает он. — Как будто… ждал меня.
Пётр отходит к окну. Его голос — как шелест плотной бумаги:
— Тогда, может быть, ты не чужой. Не пришлый. А тот, кто обошёл время кругом. И вернулся.
Мирослав смотрит на свои руки. На кулон. На стол. Всё просто. Всё нелепо. Всё — необъяснимо.
Но впервые за долгое время он не чувствует себя временным. Не чувствует себя ошибкой.
— Если так… Тогда, может, я и правда… ваш. Или стал. Или стал снова.
Илья улыбается. Молча. Только глаза блестят.
А кулон на его шее холодеет — но не от страха. От смысла. Который, возможно, старше всех слов.
Мирослав долго молчит, сидя с кулоном на шее, словно он прижимает к груди не металл, а зыбкое доказательство того, что время не линейно. В комнате — только дыхание. И чайник, забытый на плите, бормочет что-то своё, старческое, как свидетель эпохи.
Он поднимает взгляд. Медленно. Неуверенно. Но не из страха — из уважения. К их вере. К своему сомнению.
— Я не могу доказать, кто я.
Пётр чуть наклоняет голову. Не в знак сомнения, а будто прислушиваясь.
— Но если я и правда… если был кто-то похожий — может, его память теперь во мне.
«Или я сам стал этой памятью. Без тела. Без прошлого. Только следом».
— Мы не просим ничего, — произносит Илья тихо. — Ни признаний. Ни решений. Просто… будь с нами. Пока можешь.
— Вы не боитесь, что я исчезну?
— Уже исчезал, — Пётр улыбается горько. — Второй раз не страшно. Главное — что ты был.
«Как легко они верят. Как будто они не в 1935-м, а в будущем. Как будто там — больше тепла, чем здесь».
Он не лжёт. Не строит иллюзий. Он просто делает шаг. Один. Мысленный.
— Тогда я останусь. Пока могу. Пока верится.
И воздух в комнате меняется. Становится мягче. Даже свет из окна — уже не такой серый. Не как допрос. А как вечер.
— Спасибо, что дали мне… хоть что-то. Имя. Лицо. Воспоминание.
— Это нам спасибо, — Пётр садится рядом. — За то, что ты дышишь. И молчишь — как он молчал, когда смотрел в окно.
— Я не он.
— И в этом ты на него похож больше всего. Он тоже часто это говорил. Но мы всё равно знали — наш.
Мирослав улыбается. Почти. Не губами, а тем, что глубже.
«Пусть даже всё исчезнет завтра. Сегодня я не один».
На кухне звучит негромкий голос Ильи — он поёт что-то старое, из тех времён, когда ещё верили в светлое завтра. Голос неровный, почти шёпот, но в нём есть ритм. Как если бы он заклинал ночь не быть холодной. Как будто память может ожить, если её напеть.
Пётр расставляет чашки — осторожно, не гремя. Словно каждое прикосновение к фарфору может разбудить тишину слишком громко. Он ставит третью чашку перед Мирославом, не глядя — как будто она всегда тут стояла.
Мирослав сидит в кресле с вытертыми подлокотниками. Спина его не напряжена. Руки лежат свободно. Впервые за всё время пребывания в 1935-м он не думает о завтрашнем дне, не ждёт сигнала тревоги, не боится, что кто-то врежется в его мир и скажет: «Ты здесь по ошибке».
«Я сижу — и ничего не рушится. Мир держится. Квартира не сгорает. Чашки не трескаются от моего присутствия».
— Вы правда думали, что я вернусь?
— Мы не думали. Мы ждали, — говорит Пётр, налив чай. — Думать — это роскошь. Ждать — это вера.
Илья из кухни:
— Этот мотив он всегда ненавидел. Говорил, фальшивый. А я пел назло.
— Теперь он звучит иначе, — Мирослав тихо.
— Потому что ты теперь не только он. Ты — ты, — отвечает Пётр. — И в этом смысле — самый настоящий.
Мирослав делает глоток. Горячий чай касается языка — и он не обжигает. Только согревает.