— У нас теперь в коридоре три пальто! Официально семья из трёх!
Мирослав впервые за долгое время улыбнулся. По-настоящему. Без тени. Он поднялся, вынул кулон из-под рубашки. Тот чуть холодил грудь. И не мешал. Наоборот — будто подсказывал: теперь ты не временный.
— А если я снова исчезну? — спросил он почти шёпотом, обращаясь не к Петру, а к тишине.
Пётр ответил просто, без драматизма:
— Тогда мы будем ждать. Даже если не знать — кого именно.
В этот момент Мирослав понял: впервые он не боится быть частью. Не объекта. Не эксперимента. А жизни. Пусть новой. Пусть странной. Пусть чужой.
Но уже не временной.
Глава 121
Поддержка Сталина
Он сидел за столом, опустив плечи, как будто тишина сама давила ему на позвоночник. Карандаш был ещё в руке — тёплый, отпечатанный пальцами. На столе лежали листы с планом по модернизации стоматологического отделения, список пациентов, график дежурств. Всё это казалось теперь не более чем шумом на фоне главного — он знал, что его вызовут. Вопрос был — когда. И вот — теперь.
Окно в кабинете запотело, но тонкая трещина льда, образовавшаяся с утра, напоминала зрачок: вертикальный, вытянутый, наблюдающий. Он поднимал взгляд — и не видел улицу, только этот ледяной надрез, будто на стекле оставили коготь. За пределами кабинета Москва дышала паром — выхлопы, шаги, звон трамвайного металла. Внутри же — кислый дух старого табака и усталости.
Дверь приоткрылась без стука, как в операционную. Первыми вошли холод и тень. Потом — силуэт. Офицер НКВД в шинели, широкоплечий, но не громоздкий, скорее — сшитый по мерке. Лицо серое, гладкое, без вражды, но и без участия. Под мышкой — папка, аккуратная, почти новая. Он не сделал лишнего шага. Просто замер в дверях.
— Товарищ Миргородский, вас ждут в Кремле.
Мирослав не спросил «зачем». Он поднял голову, глянул на него, словно в зеркало, где отражения нет.
— Когда?
— Немедленно. Машина у входа.
Он встал. Словно кто-то внутри включил механизм: без звука, без паузы. Взял пальто, но не сразу — сначала накинул халат на спинку стула, как если бы всё ещё был здесь, как если бы ещё был врач. Хотя знал: в ближайшие часы он снова станет кем-то другим.
Он не оглянулся на стол.
«Значит, момент пришёл. Теперь — сцена. И роль, от которой не отказываются».
Офицер отступил в коридор, как будто знал маршрут не хуже, чем маршрут клизмы по кишке — точный, неумолимый, без эмоций. Мирослав прошёл за ним, шаги глухо стучали по плитке. Ни прощания, ни реплик, только звук закрывшейся за ними двери.
Он больше не был в кабинете. Он — в системе.
Он вышел за порог, и холод обрушился на него, как новая форма дыхания. Двор был пуст, как операционный стол до начала смены. Машина стояла у тротуара — чёрная, глянцевая, на фоне снега казалась вырезанной из журнала. Офицер не открыл дверь — Мирослав сам потянул за ручку. Металл был ледяной. Как протокол.
Он сел внутрь, и дверь закрылась за ним без звука. В салоне пахло кожей и чем-то резким — возможно, электропроводкой или чистящим средством. Водитель не обернулся, просто повернул ключ. Машина сдвинулась, как будто знала маршрут лучше людей.
«Не спрашивать. Не удивляться. Не бояться. Просто ехать. И помнить, что каждая остановка может быть последней».
Мирослав положил перчатки на колени. Руки дрожали, но не от страха — от перенапряжения. Он вспомнил, как однажды в 2023-м перед заседанием совета он так же сидел в машине, только тогда наушники в ушах, кофе в термосе, и мир казался хотя бы понятным. Сейчас — всё было чьим-то почерком. Не его.
«Если он спросит, почему приостановил реформу — говорить правду. Не детально, но ясно. Не защищаться. Дать почувствовать, что сам принял решение. А не отступил».
Он взглянул в окно. Мимо проносились улицы, вывески, лица. Солдаты в шинелях, старики у ларьков, рабочие с ящиками. Кто-то перекладывал снег с одной стороны улицы на другую, и в этом был весь 1935 год — труд без смысла, но со структурой.
— Вызов в Кремль… это обычно в одну сторону? — бросил он, не ожидая ответа.
Водитель молчал. Только плечи чуть повелись вперёд, будто ветер сдвинул лопасти.
«Хорошо. Молчание — это тоже реплика. Твёрдая, как пуля».
Он закрыл глаза и на секунду увидел Сталина — не лицо, а идею. Тень, отбрасываемая книгами, которые он ещё не написал. В этом было что-то безличное, как в сне: ты знаешь, кто перед тобой, но не можешь вспомнить, почему.