«Если я откажусь — они найдут другого. Но не простят. А если приму — стану нужным. Не опасным. Нужным».
Секретарь переглянулся с санитаром. Тихо. Как на похоронах.
— Он что, теперь совсем главный?
— Он теперь… вхож. А такие или живут долго — или исчезают внезапно.
Он сел за стол, взял указание, пробежал глазами. Всё было в норме. Даже подпись — жирная, чёткая. Генерал-майор Сухов.
— Подготовьте наркоз. Полный. И введите сами. Без ординаторов.
— Так точно.
«Если что-то пойдёт не так — виноват буду я. Только я. Но это и есть моя точка контроля. Только личное — безопасно».
Он надел халат, затянул маску, поправил колпак.
Ассистент посмотрел на него с оттенком… нет, не страха. Тревоги.
— Товарищ Миргородский… вы уверены, что справитесь один?
— Уверенность — не роскошь. Это обязанность. Идите.
«Теперь я — слово. Не голос. Не мнение. Слово, которое исполняют».
Операционная ждала его — белая, тусклая, с едва слышным гудением ламп. Сердце не билось — оно двигалось. Как и всё в нём.
— Начинаем.
«Нет больше дороги назад. Только внутрь. Только вперёд. Только — сам».
Глава 122
Черновик реформы
Кабинет для совещаний напоминал перевёрнутый штаб осаждённой крепости. Большой тяжёлый стол — словно бронеплита, за которой можно укрыться от чужих решений. Бумаги лежали слоями, как осадок на дне бутылки с мутной водой: распечатки, чертежи схем, доклады и списки уволенных. Воздух был спертый, но не мёртвый — в нём гудела работа, как в трансформаторной будке. Окна запотели. На стекле капля растекалась медленно, как бы следя, не сбежал ли кто.
Мирослав вошёл без звука. Снял пальто, повесил на вешалку — с непривычной аккуратностью, будто там, у Кремля, его научили не шуметь одеждой. Глаза сотрудников поднялись почти одновременно, но не в знак приветствия. В них — ожидание. Нерешённое. Без резких эмоций. Он — тот, кто вернулся. Значит, его не расстреляли. Значит, теперь он вдвое опаснее.
— Садитесь, — коротко бросил он, проходя к своему месту.
Николай Смирнов передвинул кипу протоколов ближе к центру стола.
— Мы готовы.
Мирослав кивнул, не садясь сразу. Несколько секунд он смотрел на документы — как на шахматную доску, на которой все фигуры — его, но ход первый должен быть точным. Вдохнул. Выдохнул.
— У нас есть второй шанс. Теперь нужно сделать всё грамотно. Мы не можем позволить себе ещё одну волну сопротивления.
«Если провалимся сейчас — второго возвращения не будет. Меня запишут в категорию „излишне доверенных“. А значит — в расход».
Он медленно сел. Стул скрипнул, как если бы тоже чувствовал груз, который ему придётся выдерживать.
— Прошу полной откровенности. Нам нужно понимать, где мы ошиблись и что упустили. Сегодня не для оправданий. Сегодня — для стратегии.
Карпов кивнул, откинулся назад и сложил руки на груди. Его лицо было спокойным, но взгляд — острым, как у человека, который всё ещё не верит в происходящее. Смирнов достал карандаш, начал чертить что-то на полях отчёта. Кто-то тихо откашлялся, переговариваясь глазами.
Мирослав снова посмотрел на них — и вдруг почувствовал, как нарастает внутри тепло. Не от победы. От факта: он здесь. Он выжил. И теперь у него — команда. Даже если каждый сидит с ножом за поясом.
«Теперь всё будет иначе. Иначе — не значит мягче. Значит — точнее».
Мирослав положил ладони на край стола, вперся в дерево пальцами — как будто собирался прочитать по волокнам ответы, которых не было в протоколах. В кабинете стало тише. Даже шаги в коридоре — будто прошли на цыпочках, не желая мешать. Он посмотрел на лица — знакомые, проверенные, но и уставшие. В каждом — след недоверия к собственным словам. Все знали: сегодня они обсуждают не цифры. Сегодня обсуждают вину.
— Итак, товарищи. Мы все знаем, что прошлые попытки реформ вызвали сопротивление. Мы должны понять, в чём именно была наша ошибка. Высказывайтесь.
Карпов поправил пиджак, словно слишком плотно сидел на плечах, затем откинулся назад. Говорил сдержанно, глядя не на Мирослава, а в левый угол — будто там висел список проваленных начинаний.
— Мы пошли слишком резко. Большинство врачей просто не успели осознать, зачем это нужно. Для них это выглядело как чужая, навязанная реформа, а не естественное развитие.