Николай коротко кивнул. В лице его появилось напряжение, но не тревога — скорее осознание тяжести порученного.
— Принято. У меня уже есть пара мыслей по кандидатам. Надо будет уточнить расписание и договориться о зале.
— Владимир Ильич, — повернулся он к Карпову, — твоя задача — общение с врачами. Мы не можем действовать вслепую. Нам нужно знать, что их беспокоит. Где болит. Какие страхи. Чтобы заранее предложить решения — не после бунта, а до того, как он возникнет.
Карпов наклонился назад, закинул ногу на ногу, и усмехнулся — будто пробуя атмосферу.
— Ты нас, Миргородский, в хорошую авантюру втянул.
— Это не авантюра, — ответил Мирослав, не моргнув. — Это наша работа.
Карпов выпрямился, подбирая усмешку в кулак.
— Ладно. Будет непросто. Но я подойду через вечерние обходы. Люди там разговорчивее, чем на собраниях.
Мирослав сделал пометку в блокноте и перевёл взгляд на третьего.
— Ефим Степанович, — голос стал чуть ниже, мягче, но не слабее, — на вас администрация. Документы, подписи, допуски. Всё, что нужно для легализации реформ. Мы не можем опираться только на устное обещание. Нам нужны бумаги. Чёткие. Подписанные. Утверждённые.
Громов — пожилой, с глазами как осколки графита, кивнул неспешно.
— Я знаю, с кем говорить. Но потребуется осторожность. Всплывут те, кто против реформ — они всегда всплывают, когда пахнет движением.
— Потому и действуем заранее, — тихо добавил Мирослав. — Мы не прячемся. Но и не кричим. Мы работаем.
«Если разбудишь зверя — он сожрёт тебя первым. А если приучишь — будет тянуть тележку. Надо идти между этим».
Он оглядел команду. Не победителей. Не соратников. Соучастников. Внутри каждого из них — своя вина, своя нерешительность, свой страх. Но теперь — и решимость.
— Всё. Работаем.
Он закрыл блокнот. И впервые за всё время — позволил себе немного верить.
Они разошлись не сразу. Несколько минут держалась тишина, заполненная скрипами стульев, сухими кашлями, неторопливыми движениями — как если бы все боялись нарушить нечто зыбкое, что только что возникло между ними. Потом один за другим члены команды встали, кивнули, не глядя в глаза, и вышли, прикрывая за собой тяжёлую дверь.
Мирослав остался один. Он стоял у окна, опершись ладонями о подоконник. Сквозь стекло, покрытое изморозью и табачной вуалью, просматривался серый двор. Фонарь над будкой вахтёра мерцал, будто собирался погаснуть, и в этом мерцании было что-то человеческое — усталое, но несломленное.
Он отошёл от окна, медленно сел за стол. Протянул руку к блокноту, раскрыл на последней исписанной странице. Перо дрогнуло в пальцах.
«Теперь мы работаем не против системы, а вместе с ней»
Он снова перечитал строчку.
«Это не облегчение. Это смена маршрута. Путь — тот же, но теперь под взглядом».
Он положил ручку и прикрыл глаза. Было ощущение, будто день, прожитый сегодня, растянулся на десятилетие. Мысли неслись медленно, тяжело, как телега по мартовскому снегу.
— Теперь всё по-другому, — сказал он вслух, сам себе, голосом с хрипотцой. — Теперь нельзя оступиться даже мысленно.
Он повернулся к стене, где висела схема госпиталя. Маленькие прямоугольники — отделения, лаборатории, административные залы — казались клетками на шахматной доске.
— Ты начал эту игру. Теперь играй, — сказал он.
Он снял пиджак, повесил его на спинку стула. Медленно вдохнул, облокотился на локти, переплетая пальцы.
— Завтра нужно поговорить с Сафоновым из лаборатории. Потом с Трофимовым, он будет сопротивляться. И собрать подписи на план. До конца недели. Это минимум.
Он замолчал, потом снова, в тишине:
— Больше нет Мирослава Миргородского. Есть только тот, кто должен. Тот, кто обязан.
Он взял блокнот, аккуратно закрыл его и положил в ящик стола. Щёлкнул замок.
— Спокойной ночи, товарищ заместитель.
Он выключил настольную лампу.
В кабинете стало темно. Только огонёк фонаря за окном ещё мигал, как сердце — неровно, упрямо, живое.
Он не спешил уходить.
Сидел, будто в застывшем кадре. Свет от окна делал стены бумажными — казалось, подними руку, и можно будет раздвинуть эти серые полосы, выглянуть в другой год. В другой город. В другую жизнь.