— Я больше боюсь не Сталина. И не провала, — сказал он тихо, почти не шевеля губами. — Я боюсь, что начну верить в то, что всё это нормально. Что со временем увижу очередную показную проверку и скажу себе: так и надо. Что буду подписывать бумаги и даже не вздрогну.
Николай опустил глаза, потом медленно проговорил:
— Если ты начнёшь это считать нормальным — ты исчезнешь. А пока ты боишься, пока тебе тошно — ты живой.
Мирослав кивнул, не поднимая головы. Впервые за долгие месяцы он сказал это вслух. Признался не просто в страхе, а в той безысходности, которую носил в себе с того момента, как открыл глаза в другом времени. Этот страх не имел формы, не имел имени — он жил между рёбер, в сердце, в языке, который приходилось переучивать, и в жестах, которые больше не принадлежали его эпохе.
А теперь страх впервые получил голос. И этим голосом он сказал: «я боюсь исчезнуть». И, сказав, почувствовал, как отступила тьма — ненамного, но на шаг.
Мирослав сидел, не отрывая взгляда от узора на столе — светлая линия шла по краю дерева, как трещина по льду. Он чувствовал, как внутри всё застыло, но под этой коркой — бурлило. Слова Николая были тихими, но весомыми. Он не подталкивал — он держал, как человек, умеющий быть рядом, не обнажая жалости.
— Ладно. Давай разберёмся. Чего ты боишься больше всего?
Мирослав медленно поднял глаза. Несколько секунд молчал, будто внутри проверял: не соврёт ли сам себе, если скажет правду. Потом кивнул, коротко, будто соглашался на операцию без наркоза.
— Что я подведу людей, которые в меня поверили.
Голос у него был хрипловатый, будто от того самого чая, который остался недопит. Но глаза уже не бегали, не прятались.
Николай наклонился ближе, и кивнул — не быстро, с каким-то тяжёлым уважением.
— Тогда делай так, чтобы этого не случилось. Ты сказал, что игра — хорошо, учись в неё играть. Только не забывай, кто ты на самом деле.
Мирослав опёрся локтями о стол, сцепил пальцы, как на молитве, и с трудом выдохнул. Не как человек, которого убедили — как человек, который вынужден признать: другого пути нет.
«Он прав. Эта игра не закончится сама. Никто не скажет: хватит. Никто не даст отсрочку. Я уже внутри. И я должен научиться дышать в этом воздухе».
Он кивнул сам себе, чуть заметно.
— Значит, пора перестать надеяться на чудо. Пора начинать считать. Планировать. Упреждать.
Николай улыбнулся уголками губ — не радостно, а понимающе. Как человек, который тоже проходил через эту точку.
— У тебя получается лучше, чем ты думаешь.
Мирослав чуть приподнял брови.
— Это ты сейчас как друг говоришь или как циничный завотделением?
— Как человек, у которого тоже когда-то дрожали руки перед первым приказом, — ответил Николай просто.
Мирослав закрыл глаза на секунду. Пропустил это сквозь себя. Признал. Принял.
«Я больше не один в этом городе. И, возможно, именно это — единственный шанс выжить в системе, которая любит одиночек только в момент казни».
Он открыл глаза, и голос его прозвучал тише, но увереннее.
— Спасибо, Коля.
Николай махнул рукой.
— Платишь ты чаем, так что это была сессия без гонорара.
Оба усмехнулись — легко, без нажима. Смех не вылечил, но дал дыхание. И этого было достаточно, чтобы начать думать, как двигаться дальше.
Николай молча смотрел на Мирослава, не перебивая. Он не торопился предложить утешение — знал, что сейчас слова могут быть лишними. Тишина между ними была тёплой, почти подвижной, будто ещё одно живое существо сидело с ними за столом и наблюдало, затаив дыхание.
Мирослав поднял взгляд. В глазах — не растерянность, а та тяжёлая ясность, которая приходит к человеку после ночного дежурства, когда от усталости стираются все роли, и остаётся только правда.
— Я иногда думаю, что не в том теле оказался, — сказал он негромко, медленно. — Не в той эпохе. Не в той системе координат. Я как будто отражение, которое само не понимает, откуда оно.
Николай сдвинул брови, чуть кивнул.
— Ты чувствуешь себя чужим?
— Я больше, чем чужой. Я неправильный. Здесь всё дышит страхом — и я это понимаю, вижу, чувствую, а внутри всё равно не могу принять. Как будто во мне другое дыхание. Более тонкое, что ли. Современное. Но это не помогает — наоборот, мешает. Потому что ты знаешь, как должно быть… но должен делать по-другому.