— Потому что если не сделаешь, исчезнешь, — тихо повторил Николай.
— Да. И это пугает. Но ещё сильнее пугает то, что однажды я всё-таки приму правила игры. Растворюсь. Привыкну.
Николай откинулся на спинку стула, выдохнул.
— Ты и вправду говоришь так, будто ты из другого времени.
Мирослав едва усмехнулся, почти беззвучно.
— Иногда мне кажется, что я и есть из другого времени.
Он говорил и сам чувствовал, как слова соскальзывают со смысла, как будто язык не выдерживал веса их подлинности. Чай в чашке остыл, но никто не торопился заказывать новый. В кафе звучала негромкая музыка — старая, советская, с плёночным треском и еле уловимым фальшивым аккордом в финале. Она казалась чем-то до невозможности настоящим — и потому особенно чуждым.
— Я стал смотреть на людей иначе, — признался он вдруг, не отрывая взгляда от окна. — Не как на коллег, не как на персонажей. А как на живые организмы в ловушке. У каждого — своя стратегия выживания. Кто-то притворяется, кто-то доносит, кто-то молчит и исчезает. А я всё никак не могу выбрать, кем быть.
— А может, ты не должен выбирать, — сказал Николай медленно. — Может, ты как раз тот, кто наблюдает.
Мирослав посмотрел на него.
— Ты имеешь в виду… как регистратор?
— Не знаю, — пожал плечами Николай. — Но в тебе есть что-то от человека, который не принадлежит ни одной из ролей. Как будто тебя поставили в центр круга и сказали: смотри. А что ты с этим сделаешь — уже твоё дело.
Мирослав снова опустил глаза.
«А я всё смотрю. И не могу понять: я здесь чтобы спасти, или чтобы зафиксировать гибель. Или… чтобы привыкнуть к ней».
— Я не знаю, кто я теперь. Я больше не тот, кем был в прошлом. Но и не тот, кем ждут, что я стану.
Николай вздохнул.
— Это и есть одиночество. Настоящее. Когда ты стоишь посреди двух берегов и оба тебе чужие.
— И никто не подаёт лодки.
— Да.
И снова наступила тишина. Не гнетущая — наоборот, очищающая. В этой тишине не было угрозы, не было осуждения. Только факт: вот они — двое. Один говорит правду. Второй — слышит.
А значит, не всё ещё потеряно.
Николай отхлебнул из чашки и поставил её обратно с тем вниманием, с каким хирург кладёт инструмент на лоток. Он смотрел на Мирослава спокойно, почти устало — как смотрят на человека, который сам себя казнил ещё до приговора.
— А знаешь, ты всё время говоришь, будто тебя вот-вот уничтожат, — произнёс он, опираясь локтем о край стола. — Но ведь ты уже выжил. Уцелел в самом начале. Когда сюда попал, когда всё было новым, диким, жестоким. Ты тогда ничего не знал. Сейчас знаешь.
Мирослав чуть сжал губы.
— Но именно теперь и страшнее.
— Почему?
— Потому что теперь есть, что терять.
Он не хотел, чтобы голос дрогнул, но дрогнул. Он не хотел, чтобы глаза увлажнились, но увлажнились. Быстро моргнул, отвёл взгляд, как будто в окне было что-то важнее.
— Я чувствую… будто на мне лежит вся эта эпоха. Не как бремя — как давление. Как если бы стены этой страны дышали мне в затылок. И я должен… выровнять осанку. Не потому что верю. А потому что боюсь показать слабость.
Николай молча наклонился вперёд, согнувшись так, чтобы их лица оказались почти на одном уровне.
— И что ты хочешь?
Мирослав ответил не сразу. Пальцы его сомкнулись в замок — неосознанно. Он смотрел сквозь стекло, на улицу, где редкие прохожие брели, прижимая шапки к ушам. Автобус глухо звякнул на повороте, свет фар скользнул по стеклу, осветив угол стола.
— Я хочу… чтобы хоть кто-то остался живым. Чтобы те, кто пойдут за мной, не оказались мясом. Чтобы хоть одна реформа выжила, не став чьим-то приговором. Я хочу, чтобы всё, что мы делаем, не было очередной утопией. Или хуже — очередной жертвой.
Николай выпрямился, откинулся назад, положив ладони на колени.
— Это не звучит как мечта. Это звучит как план. Страшный, но реалистичный.
— А мечтать здесь опасно.
— Да, — тихо согласился Николай. — Мечтателей здесь быстро приравнивают к предателям.
Мирослав усмехнулся одними уголками губ.
— Странное чувство: когда хочешь добра — становишься подозрительным. А когда молчишь — вроде бы в безопасности, но уже мёртв.