Он глубоко вдохнул, чувствуя лёгкий привкус пыли и давно не крашеного дерева, и медленно повернул дверную ручку. Дверь открылась бесшумно, и Мирослав увидел охранника. Альфа в военной форме стоял у стены, держа руки за спиной, взгляд его был прямым, внимательным, но в то же время непроницаемым. Форма на нём сидела чётко, начищенные сапоги отражали бледный свет лампы. Лицо строгого мужчины не выражало ничего – ни раздражения, ни интереса, лишь спокойное ожидание.
Увидев, что дверь приоткрылась, охранник резко повернулся к нему.
— Что-то нужно?
Мирослав почувствовал, как пересохло в горле. Этот альфа выглядел так, словно каждое слово стоило произносить обдуманно. Он не напоминал тех военных, что мелькали в новостях XXI века, и даже не тех, что стояли в карауле на старых фотографиях времён Великой Отечественной. В его фигуре было нечто хищное, почти осязаемая угроза, как у зверя, который спокойно сидит, но в любой момент может прыгнуть.
Мирослав прокашлялся, стараясь говорить ровно:
— Простите… вы не могли бы сказать, мне можно выходить отсюда?
Охранник молча смотрел на него несколько секунд, прежде чем качнуть головой.
— Товарищ Сталин приказал, чтобы вы оставались здесь до утра. Лучше закройте дверь и отдохните.
Голос у него был низкий, выверенный. Ни намёка на раздражение, но в его тоне чувствовалось: этот человек привык, чтобы его слушались. Спорить было бесполезно.
Мирослав сжал пальцы на дверной ручке, но не сразу её закрыл. Он чувствовал, что охранник смотрит прямо на него, но не с любопытством, а с чем-то другим, чем-то глубже, чем просто контроль. Как будто он не охранял его, а изучал.
— Понятно… — сдавленно произнёс Мирослав и медленно прикрыл дверь.
Сердце глухо стучало в груди. Он сделал несколько шагов назад, словно отодвигаясь от этой странной, давящей реальности, а затем опустился на кровать. Его пальцы дрожали, но не от страха – от осознания.
Мирослав отшатнулся от двери, но не сделал и шага. Он прижался к ней спиной, словно хотел слиться с деревом, раствориться в этой старой, потрескавшейся поверхности, исчезнуть. Сердце бешено колотилось, в ушах звенело, а перед глазами плясали темные пятна.
«Они держат меня здесь как пленника».
Мысль резанула сознание, пробежала по нервам ледяной дрожью. Он пытался дышать глубже, но воздух в комнате вдруг показался вязким, как патока, густым, тяжёлым, липким, наполняющим лёгкие, но не дающим облегчения. Он зажмурился, но темнота за веками только усилила ощущение ловушки.
За дверью всё ещё стоял охранник. Мирослав представлял его точёный профиль, строгий взгляд, ровную осанку, подчинённую безукоризненной дисциплине. Этот человек был не просто охранником — он был частью системы, которой Мирослав не принадлежал и никогда не принадлежал бы. В его веке люди могли спорить, возмущаться, требовать своих прав. А здесь?
Здесь он — ничто.
«Никто не поверит мне. Я не могу ни уйти, ни доказать, кто я».
Пальцы вцепились в грубую ткань пиджака, выданного ему на замену собственной одежде. Его вещи — его прошлое — больше не имели значения. Он стал привидением, тенью из будущего, брошенной в прошлое без объяснений и права голоса.
Вокруг было слишком тихо. Тишина давила, царапала слух. Даже город за окном, который ещё недавно жил своим размеренным, чуждым ему ритмом, теперь казался мёртвым. Где-то вдалеке, за массивными стенами дома, пронёсся отголосок поезда. Глухой, тяжёлый, как шаги судьбы.
Он резко повернулся, задыхаясь от собственной паники. Лихорадочно оглядел комнату. Стопка газет на скамье у стены — старые, пожелтевшие, пахнущие типографской краской и пылью. Простая деревянная кровать с натянутым, почти идеально ровным одеялом. Шкаф с книгами, в которых он не знал ни одной фамилии, кроме тех, что были написаны в учебниках истории.
«Я не принадлежу этому миру».
Он выдохнул, чувствуя, как горло сдавливает страх. Ноги ослабели, он едва не соскользнул по двери вниз. Хотелось сжаться в комок, скрыться, исчезнуть в темноте, где его никто не увидит, где можно просто проснуться и понять, что это был сон.
Но это не был сон.
Здесь не было привычных экранов, сигналов телефонов, городских вывесок с рекламой. Здесь не было его жизни.
И назад дороги не было.
Мирослав закрыл глаза и глубоко вдохнул, сосредоточившись на собственном дыхании. Раз-два-три… медленно, ровно. Чувствовал, как холодный воздух наполняет лёгкие, как медленно уходит напряжение. Паника не поможет. Паника только запутает, сделает его слабым, беспомощным. Он не мог позволить себе этого. Он должен думать.
За дверью по-прежнему было тихо. Лишь изредка слышались приглушённые шаги охранника, мерное движение которого казалось частью этого чужого, но уже неизбежного мира.
Мирослав медленно открыл глаза. Комната вокруг него всё ещё оставалась такой же строгой и неприветливой, но теперь, в полумраке ночи, она казалась менее враждебной. Высокий книжный шкаф отбрасывал длинную тень на стену, стопка газет на скамье выглядела так, словно её никто не трогал неделями. Где-то на улице за окном прошёл человек, слышался негромкий голос, затем всё снова стихло.
Он вновь прикрыл глаза, на этот раз осознанно, сосредоточенно. Внутренне, словно отстраняясь от ситуации, он стал считать: раз… два… три….
Мирослав представил родную Москву, улицы, которые он знал, — в сознании всплыли блестящие стеклянные высотки, запах свежего кофе в небольшой кофейне у института, утренний гул машин, привычный и неотъемлемый. Казалось, что стоит открыть глаза — и он снова там. Всё это могло бы быть просто кошмаром, странным, затянувшимся сном.
Но когда он снова посмотрел на окружающую его реальность, иллюзия рассыпалась.
Здесь не было стеклянных зданий, здесь не пахло кофе. Было другое утро, другая эпоха. Другая Москва.
Мирослав сжал пальцы, ощущая подушечки пальцев — холодные, сухие. Нет. Паника мне не поможет. Я должен думать. Логически, чётко. Я врач. И это значит, что у меня есть знания.
Это было то единственное, что давало ему хоть какое-то преимущество.
Мирослав поднялся с кровати, решительно проходя по комнате. Теперь, когда дыхание снова стало ровным, он начал воспринимать обстановку иначе. Да, он в ловушке, но не беспомощен. Если Сталин оставил его в живых — значит, он ему нужен. А если он нужен, значит, у него есть шанс выжить.
Он снова посмотрел на телефон, который всё ещё лежал на столе. В этой реальности он был просто кусочком пластика и металла, бесполезным и бессмысленным. Но его диплом… Его знания… Это то, что могло стать его ключом.
«Нужно думать, как я смогу использовать их в своих интересах».
Мирослав вновь глубоко вдохнул. Больше не было паники. Была только решимость.
Мирослав снова сел на кровать, прислонившись спиной к холодной деревянной спинке. Он провёл рукой по лицу, вглядываясь в тусклый свет лампы, который размыто ложился на стены, делая комнату ещё более чужой, отстранённой, неподвластной времени.
Его мысли медленно возвращались к главному человеку в этом доме — к Иосифу Сталину.
Мирослав не мог избавиться от образа властного взгляда, который, казалось, проникал в самую суть его существа. Спокойный, уверенный, как будто знал всё наперёд, как будто уже просчитал его до последней детали, но при этом не спешил раскрывать своих карт. В нём не было суетливости, не было тревоги — только холодная сосредоточенность, которая странным образом внушала и страх, и доверие одновременно.