Он делает небольшую паузу, позволяя смыслу его слов улечься в воздухе, проникнуть внутрь собеседника, обрести вес. Затем добавляет, так же спокойно, но с твёрдостью, не терпящей возражений:
— Это значит, что вы не пленник, но и не свободны. Вы мой гость, и пока вы со мной честны, я буду защищать вас. Но если вы меня предадите, второго шанса не будет.
Где-то вдалеке, за пределами этой комнаты, мир живёт своей привычной жизнью. На улицах Москвы слышится размеренный гул машин, переговариваются люди, редкие шаги одинокого пешехода гулко звучат в ночи, растворяясь в прохладном воздухе. Но здесь, в этой комнате, воздух словно сгустился, наполняясь невидимым напряжением, обещанием чего-то неизбежного.
Мирослав чувствует, как внутри него поднимается странное ощущение — не страх, но что-то похожее на внутренний трепет, отзвук той неоспоримой силы, что звучит в словах этого человека. Сила, которая не нуждается в доказательствах, потому что уже доказала всё своим существованием. Он смотрит в глаза Сталину и понимает: этот человек не блефует. Здесь нет места пустым угрозам, нет игры ради манипуляций — всё, что сказано, является абсолютной истиной.
Мирослав медленно кивает, проглатывая ком в горле, но его голос, когда он говорит, звучит ровно:
— Я понял. Я не предам вас, потому что у меня нет причин это делать. Всё, чего я хочу, — вернуться домой.
И впервые за всё это время он осознаёт: его слова звучат не просто как отчаянная попытка выжить. В них есть что-то большее — некая договорённость, не просто сказанная, а закреплённая в воздухе, невидимая печать согласия, судьбоносное решение, которое теперь невозможно отменить.
Сталин слегка прищуривается, будто проверяя, насколько искренен этот ответ. Затем коротко кивает, одобрительно, но без лишних эмоций.
— Хорошо, — говорит он и разворачивается, направляясь к двери. — Тогда мы начнём завтра.
Он кладёт руку на дверную ручку, но на мгновение задерживается, бросая через плечо последний взгляд на Мирослава.
— Отдыхайте. Утро принесёт новые вопросы.
Дверь закрывается, оставляя Мирослава в полумраке ночи, в окружении старых книг, скромной мебели и неизбежного осознания: этот разговор изменил всё.
Сталин уверенным шагом направляется к двери, но, взявшись за холодную металлическую ручку, вдруг задерживается, будто взвешивая в уме ещё что-то важное. Он не смотрит на Мирослава сразу — его взгляд сначала устремлён в пол, затем, медленно, словно осознавая значимость момента, он поднимает глаза и снова встречается с его взглядом.
— Завтра вы начнёте работать, — произносит он, размеренно, с той неизменной твердостью, что делает любое его слово окончательным. — Докажите, что ваши знания стоят того, чтобы ради них рисковать.
Мирослав кивает, чувствуя, как внутри растёт странная смесь тревоги и решимости. Сталин смотрит на него ещё мгновение, словно проникая в самую суть его мыслей, а затем, чуть наклоняя голову в лёгком, почти незаметном жесте прощания, добавляет:
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи… — тихо отзывается Мирослав, не отводя взгляда.
Сталин выходит, закрывая за собой дверь с плавным, но бесшумным движением. На какое-то мгновение после его ухода в комнате повисает звенящая, почти осязаемая тишина. Мирослав остаётся стоять посреди комнаты, глядя на дверь, за которой только что исчез человек, способный одним своим решением изменить не только его судьбу, но и, возможно, судьбу всего мира.
Воздух в комнате кажется густым, наполненным остаточным теплом присутствия Сталина, его тяжёлым взглядом, той энергией, что он оставил после себя. Мирослав делает глубокий вдох и медленно опускается на кровать. Он не знает, сколько времени проходит, пока он просто сидит, уставившись в одну точку, погружённый в хаос собственных мыслей. В комнате по-прежнему царит полумрак, старинная настольная лампа бросает мягкий свет на деревянный стол, на котором всё ещё лежат его телефон и диплом — два единственных напоминания о том времени, где он должен был находиться.
Сквозь оконное стекло пробивается слабый свет уличного фонаря, освещая узор морозного налёта на стекле. Вдалеке слышны редкие шаги запоздалого прохожего, скрип колёс проезжающего грузовика, негромкие голоса людей, работающих даже ночью. Москва живёт своей жизнью, строгой, неумолимой, ритмичной, в такт строящимся заводам, под стук молотов и шум прессов.
Мирослав проводит рукой по лицу, чувствуя, как его веки тяжелы, но усталость не приносит покоя. Он знает: завтра его жизнь снова изменится. Завтра он должен будет доказать, что его знания, его умение — это не просто слова. Что он действительно что-то значит в этом времени.
«Я врач. Это единственное, что у меня есть. Единственное, что может мне помочь», — думает он, сжимая руки в кулаки.
Он медленно ложится на кровать, но сна по-прежнему нет. Его разум снова и снова возвращается к разговору, к тому странному чувству, которое он испытал, глядя в глаза Сталину. Власть. Сила. Уверенность. И ещё что-то, чего он пока не может объяснить.
Он закрывает глаза, глубоко вдыхая воздух, пропитанный слабым запахом старых книг и лёгким оттенком табака, который оставил после себя Сталин. Завтра начнётся новый этап его жизни. И кто знает, что он принесёт.
Тишина окутывает комнату, и наконец, под мерный стук старинных часов, Мирослав проваливается в тревожный, беспокойный сон.
Глава 10: Первый рассвет в чужом городе
***
Первый свет пробивается сквозь тонкую ткань занавесок, разливаясь по комнате золотистыми полосами. Мирослав медленно открывает глаза, на несколько мгновений оставаясь в плену утренней тишины. Сонная тяжесть давит на веки, но он не спешит подниматься, позволяя себе задержаться в этой зыбкой грани между прошлым и настоящим. Он смотрит в потолок, окрашенный мягким утренним светом, и постепенно осознаёт: всё, что произошло вчера, не было сном.
Это не было игрой разума, не было затянувшимся кошмаром, от которого можно очнуться, вернуть привычную реальность, снова услышать знакомые голоса, почувствовать вес своего телефона в кармане джинсов, вдохнуть аромат утреннего кофе. Нет. Всё изменилось. Навсегда.
В комнате тихо, лишь редкое потрескивание деревянного пола под его движением нарушает тишину. Где-то за окном уже слышится приглушённый ритм пробуждающейся Москвы: первые голоса, шуршание шагов по мостовой, звук далёкого гудка, зовущего рабочих на смену. Вдали, в гуще города, медленно набирает силу жизнь, как будто сам воздух наполняется энергией. Мирослав поворачивает голову, разглядывая окружающую его обстановку: массивный книжный шкаф с тёмными корешками томов, деревянный стол, на котором лежат вчерашние газеты, стопка аккуратно сложенных бумаг и его телефон, безжизненно чернеющий в утреннем свете.
Он осторожно садится, опуская босые ноги на прохладный пол. Доски приятно отзываются теплом дерева, на мгновение возвращая ощущение уюта. Он задерживает дыхание, прислушиваясь к далёким звукам. За окном — шаги, стук дверей, редкие голоса. Москва тридцатых годов оживает.
Мирослав подходит к окну, осторожно отодвигая тяжёлую ткань шторы. На улице тянется серовато-голубая дымка рассвета, мягкий свет медленно заполняет узкие улочки, придавая им почти сказочную тишину. Во дворе возле подъезда старик с газетой читает свежий выпуск «Правды», чуть раскачиваясь на скрипучей деревянной скамье. Рядом, подперев голову рукой, мальчишка сосредоточенно рисует что-то палочкой на пыльном тротуаре. В соседнем дворе уже слышен стук ведра о край колодца, кто-то поливает цветы в маленьком палисаднике, а по улице неторопливо проходит мужчина в рабочем комбинезоне, неся на плече свёрнутую газету.