Наложница повиновалась. Лежа нагишом на расписанном фазанами покрывале, она разительно отличалась от безупречной Императрицы и странным образом напомнила ему всех тех девушек, с которыми он спал еще до всего — смешливых девушек, не смущавшихся толстеньких ляжек, крутых бедер, тронутой солнцем кожи. Всего, что мода объявила некрасивым. Он находил эту своевольность женственной, а их — желанными.
Его тело уже отзывалось этому желанию. Но исключительно механически, без тени былого удовольствия или чувства. Внутренне он умер, причем по собственной вине. Он взял ту часть себя, которая была предназначена для радости и нежности, использовал ее как оружие и тем самым сломал навсегда.
Хан избегал смотреть наложнице в лицо, но, стоя на коленях между ее ног, развязывая пояс халата, расшитого хризантемами и надетого на голое тело, чувствовал взгляд девушки.
— Не боитесь, Госпожа Шинь? Может, вам кто-нибудь рассказал, что иные правители не спят с наложницами против их воли и просто отсылают их, если те плачут? К несчастью для вас, мой путь к трону вытравил из меня всякое великодушие.
— Я знаю, что такое отдаваться мужчине. Уверяю вас: от этого не умирают.
В сторону притворный лоск. Теперь полюбуйся на оскал.
— Я не дам вам пощады, как бы вы ни плакали.
В коридоре раздалось слабое шуршание, и он с отвращением понял, что евнухи приникли к дверной решетке и подслушивают. Может, слов разобрать они и не могут, но надеются хоть так приобщиться к волнующему действу.
— Я и не жду пощады, — сказала она ему. Удивительно, но в ее голосе не было ни намека на жалость к себе или благородное чувство долга. Под нежностью ощущалась сталь. — Вы приложили все усилия, чтобы я поняла, кто вы такой. Вы тот, кто убивает, пытает, предает и не может перестать сеять боль и жестокость. Совершает непростительные поступки, чтобы стать достойным ненависти.
В ответ его сердце сжалось, но это была не боль, а всего лишь признание правды. Он отвернулся так, чтобы наложница все же видела ухмылку:
— Как же вы меня возненавидите после этого.
Тогда она поразила Баосяна, взяв его руку и положив себе на грудь. Прижала так, словно именно она не дает ему убежать. Теплое, мерное колыхание под ладонью. Гнев снова затопил Великого Хана. Зачем эта комедия? Он хотел вырвать у нее уродливую правду, как сделала она. С яростью, неотличимой от отчаяния, он добивался ее ненависти.
Он прижался к ней и прошипел:
— Не притворяйтесь, что хотите этого.
Его тело обещало разрушение, оно было инструментом, который должен высечь из нее страх и отвращение.
— А я и не хочу, — согласилась она и, пока Хан переваривал этот ответ, изогнулась и впустила его. Баосян погрузился туда, где она была мягкой, уязвимой, хрупкой. Он на ней, он внутри нее, охваченный холодным неподвижным отчаянием, потому что только этим и занимался, только на это и годился: разрушать и ломать.
Грудь девушки поднималась и опускалась под ним, как до этого — под его ладонью. Лицо так близко — можно поцеловать. Она не отводила от него глаз. Ни на миг. И, словно не желая показаться ей чудовищем, он отвернулся.
Ресницы у нее очень густые, глаза — темные… Девушка открыта ему. Даже не пытается защититься. Теперь Баосян видел в ней милосердие, в котором сам ей отказал. И она красива в своем милосердии: сияющая, уязвимая, полная печали и сожаления, но не ненависти.
Наложница не дрожала и не боялась. Она задержала его в себе и прошептала ему на ухо обещание невозможного:
— Ты не можешь меня сломать.
Девушка обвила его руками, и эта нежность оказалась силой превыше всякого воображения. И она приняла его, не сломавшись.
Вместо этого сломался он сам, растворился в чужих прикосновениях, в прикосновениях женщины, которая не отшатнулась от его касаний, хотя Баосян, отравивший весь мир ядом и болью, заслуживал презрения.
Великий Хан спал.
Он не причинил ей боли. Но Ма все думала о той радости, которую дарила ей Чжу в их собственном акте творения, а не разрушения. Ма давным-давно утратила то, что мир более всего ценит в женщинах, но потеря ее не сломала. Взамен она вступила в новую реальность, сотканную Чжу, обрела новую жизнь. Новые пути, новый выбор. Реальность, вмещавшая лишь их двоих, была не более чем семечком. Однако именно поэтому я здесь, подумала Ма с яростью, в которой любви было не меньше, чем печали. Если Чжу добьется своего, из семечка родится новый мир.
Великий Хан проснулся. Вид у него был ошарашенный, словно само пробуждение причиняло боль. Таким же он выглядел, когда Ма перебила его в пагоде. Не столько проснувшийся, сколько вырванный из сна, и вырванный жестоко, о чем говорили синяки под глазами и осунувшиеся щеки. Она вспомнила лихорадочной жар его тела, худобу, дошедшую до предела.