— Ваня, не двигайся! — резко крикнул я, но было уже поздно.
Иван резко дёрнулся, мускулы его спины и плеч напряглись, как тетива лука, всё ещё пытаясь сорвать с себя невидимые нити. Кожа на его руках покраснела, а на лбу выступили мелкие капли пота.
И в этот момент всё изменилось: паутина, прежде лишь липкая, неожиданно «ожила». Она сжалась, как затягивающиеся путы, впиваясь в кожу, волосы, одежду. Каждая нить вгрызалась в плоть, словно тысячи микроскопических крючков, разрывая одежду и оставляя на коже тонкие кровавые полосы. И она притягивала нас друг к другу — будто запутавшихся мух.
— Вот дерьмо! — зарычал Черномор, впервые за всё путешествие выглядя по-настоящему напуганным. Он даже попытался перекусить прочные нити, стиснул зубы до скрипа так, что скулы выступили резкими углами. Но у него ничего не вышло.
Моё собственное дыхание участилось, сердце колотилось так, будто пыталось вырваться из грудной клетки. А потом… Потом она спустилась. Сначала — длинные, тонкие, почти изящные ноги. Чёрные, словно отполированный обсидиан, с едва заметными золотистыми прожилками. Каждый сегмент её конечностей покрыт мельчайшими шипами, а между ними — пучки липких волосков, шевелящихся, будто живые.
Потом — брюшко, огромное, матовое, переливающееся тёмно-багровыми оттенками. Когда она двигалась, под хитиновым покровом просвечивали пульсирующие «сосуды», наполненные густой чёрной жидкостью непонятного предназначения. И наконец… Лицо.
Оно было человеческим. Совершенно юным, как и рассказывал инквизитор, с гладкой фарфоровой кожей, пухлыми алыми губами и огромными глазами, в которых плясали отсветы адского пламени.
Но когда она улыбнулась, я увидел нечто, что заставило мой желудок сжаться в холодный комок — уголки её рта неестественно растянулись, обнажая не только ряд мелких острых зубов, но и вторую пару челюстей, спрятанных глубже. Они раздвинулись, как лезвия ножниц, и между ними сочилась капля прозрачного яда.
Запах… Он ударил в нос — сладковато-гнилостный, с примесью мёда и разлагающейся плоти. Можно было одновременно им наслаждаться и блевать от отвращения. Как на свет могла появиться такая одновременно прекрасная и отвратительная тварь?
— Какие сегодня вкусные гости… — прошептала она, и её голос был похож на шипение шёлка, смешанное с щелчками мандибул.
— Я чувствую струящуюся силу… Много, очень много силы. Настоящий пир! Теперь мне надолго хватит этих запасов…
Я почувствовал, как слюна во рту стала вязкой, а язык будто прилип к нёбу. Отец Евлампий закрыл глаза, быстро шевеля губами в молитве, а я понял одну простую вещь — поздняк метаться, бежать уже некуда! Поэтому о сохранности волшебной тропы теперь можно не переживать.
А если все те утырки, преследующие нас по пятам, знали о наличии у них на пути подобной твари… Становится ясно, почему нас никто больше не преследовал — кишка у них тонка! Никто не хочет стать пищей для этой грёбаной паучихи.
— Батюшка, — прошептал я на ухо священнику, благо мы теперь находились рядом, связанные паутиной чуть не в одну кучу. — Долби, если что, эту тварь своей Благодатью — нам терять уже нечего.
Отец Евлампий молчаливо кивнул, а тварь тем временем медленно обошла нас, словно оценивая свою добычу. Её движения были плавными, почти гипнотическими — каждый шаг отдавался тихим шелестом хитиновых пластин. Её педипальпы[2] (слишком длинные, слишком гибкие) скользнули по моей щеке, оставляя за собой липкий, холодный след.
— Ты… — Её дыхание, пахнущее мёдом и тленом, заставило меня содрогнуться в рвотном приступе, — Ты особенно аппетитный… Не знаю отчего, но мне кажется, что в тебе есть какая-то весьма приятная «начинка» — деликатес…
Черномор рывком дёрнулся в паутине, но нити лишь глубже впились в его кожу, лишая даже тех крох подвижности, котрые у него еще оставались. Ваня уже давно не дёргался, только мы с батюшкой еще могли кое-как двигаться. Но путы с каждой минутой затягивались всё сильнее.
Отец Евлампий внезапно прервал молитву и резко поднял голову:
— Не трогай его! — Голос священника дрожал, но было в нём было что-то… странное. Не страх, а скорее предостережение.
Паучиха замерла, а затем презрительно рассмеялась — звуком, похожим на треск ломающихся сухих веток.
— А этот толстяк потешный! — Её голова наклонилась под невероятным углом, разглядывая батюшку. — Много мяса… Больше, чем у остальных… Пожалуй, я съем его первым. А тебя оставлю на сладенькое, красавчик! — Произнесла она, смещаясь к инквизитору.