Дорогой товарищ Сталин, при Вашей доброй памяти, прошу написать мне письмо как бывшему старому партизану, а Вашему старому хозяину квартиры, где Вы жили село Новая Уда Иркутской губернии Балаганского уезда. Я надеюсь, что Вы меня не забудете и поможете получить персональную пенсию.
Ваш старый хозяин квартиры Кунгуров Митрофан Иванович.
г. Барабинск Новосибирской области, ул. Некрасова, 15.
Ожидаю от Вас письма.
Письмо Кунгурова генералиссимус прочел и поручил ИМЭЛ (Институт Маркса-Энгельса-Ленина, в 1953 г. на некоторое время стал ИМЭЛСом — Институтом Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина) ответить бывшему партизану, что он его не помнит, а заодно узнать у него подробности его, товарища Сталина, собственного побега (!). Такая забывчивость Сталина у нормального человека могла бы вызвать удивление, если не учитывать того, что сам вождь в 1947 году после нескольких микроинсультов не всегда бывал нормален и адекватен происходящему вокруг него да и во всем мире. Сам партизан тоже не всё помнил: из села Новая Уда он уехал через три с лишним года после бегства Джугашвили, а «села Жарково по направлению станции Тырет» вообще не существовало. Переписки с вождем у Кунгурова не получилось: вскоре в ИМЭЛ, выполнявший поручение генералиссимуса, поступила из Новосибирска информация о внезапной кончине несостоявшегося персонального пенсионера. Была ли эта смерть формой «помощи», оказанной советскими спецслужбами незваному мемуаристу, или она имела естественные причины, увы, нам неизвестно.
Помимо этой информации, исходящей от вождя или связанной лично с ним, известны еще два эпизода, касающиеся его перемещений по Балаганскому уезду, зафиксированные в неопубликованных воспоминаниях ссыльных пламенных революционеров.
Первой по географическим признакам дадим слово Марии Айзиковне Берковой, которая по просьбе встреченного на улице села Малышевки «товарища М» приютила у себя Сталина на одни сутки, переспав с ним по этому случаю. По ее рассказу, это произошло в одну из первых суббот 1904 г. (воистину: суббота для человека, а не человек для субботы), и более всего ее поразило в вожде, что в разгар сибирской зимы он странствовал «не в валенках, а в ботинках с галошами». Далее она вспоминает, что на следующий день ее дорогого гостя перевезли на другой берег Ангары в Балаганск.
А о том, что происходило в Балаганске, вспоминает другой пламенный революционер — Абрам Аншелевич Гусинский, коротавший там свою ссылку вместе с супругой Малией Лейбовной, можно сказать, в кругу семьи:
«Ночью зимой 1903 года в трескучий мороз, больше 30 градусов по Реомюру (около 40 градусов по Цельсию. — Л.Я.) … стук в дверь. ”Кто?“ … к моему удивлению я услышал в ответ хорошо знакомый голос: ”Отопри, Абрам, это я, Сосо“.
Вошел озябший, обледенелый Сосо. Для сибирской зимы он был одет весьма легкомысленно: бурка, легкая папаха и щеголеватый кавказский башлык. Особенно бросалось в глаза несоответствие с суровым холодом его легкой кавказской шапки на сафьяновой подкладке и белого башлыка (этот самый башлык, понравившийся моей жене и маленькой дочурке, т. Сталин по кавказскому обычаю подарил им). Несколько дней отдыхал и отогревался т. Сталин, пока был подготовлен надежный ямщик для дальнейшего пути к станции железной дороги не то Черемхово, не то Тыреть — километров 80 от Балаганска. Документы у него были уже. Эти дни … т. Сталин провел безвыходно со мной и моей семьей».
Логика событий, описанных в этих воспоминаниях, свидетельствует о том, что Малышевка на пути Сталина предшествовала Балаганску, но даты почему-то расходятся: Беркова пишет об «одной из первых суббот 1904 г., а Абрам Гусинский указывает «зиму 1903 г.». Я склонен больше доверять Берковой. Память 22-летней еврейки, бывшей студентки Берлинского университета, мещанки города Елисаветграда, впервые в своей жизни увидевшей грузина и переспавшей с ним, более надежна, чем память обремененного заботами еврея Гусинского. Кстати, товарищ Сталин тоже запомнил незабываемую ночь в Малышевке, потому что Беркова через некоторое время получила от него весточку с Кавказа.
В порядке отступления от главной темы: одна из моих подруг когда-то серьезно уверяла меня, что женщины всегда в первую очередь фиксируют у мужчины состояние обуви, а мужчины — у своих знакомых мужчин — состояние одежды. Воспоминания Берковой, обратившей свое внимание на «ботинки с галошами», и Гусинского, описавшего только верхнюю одежду у Сталина, подтверждают эту странную мудрость, ранее казавшуюся мне вздором.
Заметим на будущее фразу Гусинского: «Документы у него были уже», — она нам пригодится.
Далее происходит удивительное: по свидетельству Льва Нусбаума — одного из тех, кто мог свидетельствовать, Джугашвили, добравшись до железной дороги, двинулся с относительно тихой станции не в сторону Кавказа, а, наоборот, на восток — в шумный город Иркутск, где располагались губернское охранное отделение и губернское жандармское управление и где беглому ссыльному, вроде бы, пребывать было опаснее, чем незаметно шмыгнуть в переполненный «зеленый» вагон на каком-нибудь полустанке. Версию Нусбаума развил в начале 50-х вольнонаемный западный публицист в заказанной ему героической биографии вождя-триумфатора (Y. Delbars. The real Stalin. — L., 1951. — P. 42–43), написавший, что, остановившись у какого-то Колотова, Джугашвили где-то выцарапал документы, после чего смог двинуться на Кавказ. Таким образом, получается, что по пути из Новой Уды в Иркутск, когда он пожил пару дней у Абрама, никаких документов у вождя еще не было.
Современного читателя может поразить обилие евреев на сибирском этапе жизненного пути вождя, и он, быть может, вспомнит припев знаменитой советской народной песни:
Возможно, оно поразило и будущего кремлевского горца, и он, — хорошо запомнив, как местечковые евреи типа малышевских поселенцев Суры Абрамовны Бернштейн, Ноя-Неуха Мордуховича Лившица и других легко вписываются в морозные сибирские будни, — поселившись в Кремле и обретя всю полноту власти над страной, в порядке благодарной памяти о приютивших его людях, сначала решил предоставить новую родину этому народу-скитальцу в виде Биробиджанской области — в 1934 г., а потом собрался насильно осчастливить тех, кто не впал в восторженное неистовство от этого подарка и добровольно не схватился за чемоданы, чтобы по собственному желанию махнуть на Дальний Восток. В конце концов принцип добровольности, как известно, главенствовал в империи Зла, а его сущность несколько разъясняет появившийся в той же империи анекдот: происходило международное соревнование на тему, кто сумеет заставить кота съесть чайную ложку горчицы. Француз ласкал кота, спел ему свой шансон, но кот не сдался. Англичанин, учитывая английскую традицию зоомилосердия, усыпил животное, но кот предвидел неприятности и, засыпая, сомкнул челюсти так, что ложка туда не влезла, и пришлось поставить спящему коту горчичную клизму. Ну а советский человек просто взял ложку и находящейся в ней горчицей смазал коту задницу. Кот, подвывая, сразу же стал вылизывать горчицу, а советский человек удовлетворенно сказал:
— Вот это по-нашему: добровольно и с песней на устах!
Мы, однако, увлеклись личным кругом сибирского общения товарища Сталина, поэтому теперь посмотрим, как его побег отразился в документах охранительных ведомств. Документ есть документ, и поэтому, в отличие от памяти случайной подруги вождя Марии Айзиковны, в нем точно отразилась дата его побега: 5 января 1904 г. Говорят, что кавказец был хитер и посчитал, что в это время вся полиция и охранка страны еще не отойдут от предновогодних (рождественских) праздников и у него будет несколько относительно спокойных дней.
Но он ошибся. Его побег был обнаружен в Новой Уде сразу же утром 6 января. Через несколько часов об этом знали уже в Балаганске, а в 12 часов 10 минут из Балаганска ушла телеграмма Иркутскому охранному отделению. Поскольку фотографий будущего вождя в Балаганске тогда еще не было, телеграмма содержала его словесный портрет: «24 лет, 38 вершков, глаза карие, волосы <на> голове, бороде — черные, движение левой руки ограничено». Портрет, как видим, достаточно точный. Эта телеграмма была направлена в четыре заинтересованные инстанции, в том числе — красноярскому начальнику железнодорожной полиции.