— Помнишь вчерашнюю девчонку? — спросил брат. — Я вчера ее опять встретил. На автозаправке. У нее хорошая новая машина.
— В кредит взяла, — предположил я. — Теперь денег нет, вот и стреляет сигареты у незнакомых мужиков. И от халявного мохито не отказывается. Но, скорее всего, ты обознался. Я тоже вчера видел рекордное количество толстых брюнеток. Думаю, дело в том, что у нас с тобой вчера был такой день. День толстых брюнеток. У меня бывают дни ленивых продавщиц. Или дни тех, кто наступает в метро на ногу. Или дни попрошаек, когда с утра до вечера кто-то клянчит мелочь. Или дни неисправных банкоматов. Большой город, пятнадцать миллионов, при такой концентрации разумной биомассы возможны любые странности.
Иван кивнул. Я решил, что сейчас он опять скажет, что всем доволен. Ему хорошо удавался самогипноз. Но он наклонился ко мне и прошептал:
— Слушай, что-то не так.
— В каком смысле?
Брат наморщил большой покатый лоб с единственной тонкой морщиной и сформулировал:
— Ничего не происходит.
Я его сразу понял. Он был прав. Но мне почему-то захотелось засмеяться и возразить.
— Вчера тебя на этом самом месте домогалась молодая привлекательная женщина. Другому бы хватило впечатлений на неделю.
— Во-первых, она домогалась не меня, а тебя…
— Нет, тебя. Ты круглый, и ты всем доволен. А я — тощий и угрюмый.
— …а во-вторых, это ерунда. Чувиха подсела поболтать — подумаешь, событие.
— Если ничего не происходит — это тоже событие. И не самое плохое. Кстати, вчера я так и не заплатил мою тысячу. Давай ее прогуляем. Вольем в экономику родины.
Иван не заинтересовался. Подпер кулаком щеку, смотрел мимо.
— Ничего не происходит, — задумчиво повторил он.
— А финансовый кризис?
— Тоже мне, кризис. Кризис — это когда банкиры из окон прыгают. Они прыгают?
— Нет.
— Вот видишь. Ничего не происходит.
— У тебя есть квартира, машина, работа, гараж, дача, жена и трое детей, — я загнул семь пальцев, потом решил, что двух своих племянников и племянницу негоже обозначать одним пальцем, и загнул еще два. — У тебя есть все. Наслаждайся.
— Я пытаюсь, — сказал брат. — Но мне… неуютно.
— А это не твоя вина, — сразу ответил я. — Это наша родина такая. Большая и дикая. Неуютная. Тут у нас всего навалом, но вот уюта нет, не было и не будет.
Иван потер пальцем нос и выпрямился.
— Ладно. Это я так. Расслабился. Извини. На самом деле я всем доволен.
Ежик
Он был солидный человек полутора лет. Ничего не говорил, но все понимал. Показывал жестами, издавал несложные звуки. Расхаживал с очень деловым видом. Я — его отец — несколько лет вращался в деловых кругах, но не встречал никого, кто имел бы столь деловой вид.
В свои полтора года он, конечно, чувствовал, что является самым главным. Вокруг него увивались две бабки, два деда и мать с отцом.
В мае я снял дачу и перевез туда его, жену и тещу. Комфортабельный, в общем, дом показался мне неуютным и бестолковым. В подвале — ржавые велосипеды и тазы с облупившейся эмалью. Нет балкона и веранды. Что за дом без балкона и веранды? Узкая, слишком крутая лестница вела на второй этаж, заваленный неинтересным, мещанским хламом: ни тебе старых журналов, до которых я большой охотник, ни утративших ценность собраний сочинений Панферова и Гладкова, ни шкатулок, ни напольных часов, ни поеденных молью мехов и вечерних платьев — ничего, кроме рассохшихся этажерок и чувалов со старой обувью. Сюда свезли барахло, накопленное однообразной унылой жизнью какого-нибудь столичного административного работника или другого, далекого от приключений, в меру сытого существа.
Но воздух мне понравился, и по утрам я слышал пение птиц, а не шум несущихся машин. Была яблоня, и под ней дощатый стол со скамьей. Я повесил гамак и на этом успокоился.
Хотел еще повесить боксерский мешок, но не повесил. Приходилось выезжать в Москву в шесть тридцать утра, чтоб в семь с четвертью быть в конторе. Все дни, включая субботу.
Зато воскресенья принадлежали мне. Голый по пояс, в старых джинсах, самодовольным плантатором я бродил по песчаным дорожкам. Бесконечно пил чай на родниковой воде. Едва обосновавшись, я тут же выяснил у местных, где находится ближайший родник, и с тех пор другой воды, кроме родниковой, не признавал, и всех своих приохотил.