Говоря в общем, идея священного вмешательства, при помощи которого человек скрытыми силами поддерживает естественный порядок и, так сказать, обновляет жизнь природы, принадлежит древнейшей традиции и очень часто перекликается с королевской идеей. То, что первая и наиболее существенная функция короля состоит в исполнении тех ритуальных и освящающих действий, которые представляли основной вопрос жизни в традиционном мире, — это, во всяком случае, идея, которая продолжается во всех регулярных формах традиции, до греческих городов и Рима, [42] производя уже упомянутую неотъемлемость королевского сана от освящения и «понтификации». Король, обладающий неземными силами, божественное существо, появлялся естественным путём в качестве того, кто способен непосредственно осуществлять власть ритуалов и открывать путь к высшему миру. Поэтому в тех формах традиции, в которых появляется особая каста жрецов, к ней принадлежит и царь, если он соответствует своему изначальному сану и функции, являясь её главой, pontifex maximus. Если мы, наоборот, находим у определённых народов обычай смещать или уничтожать вождя при его несостоятельности — всё же этот отказ считался ими знаком упадка таинственной силы «счастья», из–за которой и имел человек право быть главой, то мы имеем здесь отзвук чего–то такого, что, даже в формах материалистического вырождения, сводится к тому же ряду идей. И у северных народов, вплоть до готского времени, где принцип королевской божественности оставался неприкосновенным (король назывался здесь Ases — название определённой скандинавской категории богов), несчастье, как, например, голод, эпидемия или неурожай, считалось если не непосредственно отсутствием присущей королю таинственной власти «счастья», но всё же следствием действий короля, и подрывало объективную реальность его власти.
Поэтому от короля требовалось, чтобы он сохранял символическое и солнечное качество invictus — sol invictus, élios aníketos— и поддерживал вместе с тем непоколебимое и сверхчеловеческое центральное состояние, что точно соответствует дальневосточной идее «постоянства в середине». В противном случае сила, и с нею функция, переходила на того, который доказывал, что он лучше притягивает её к себе. Уже здесь можно указать на один из случаев, в которых представление о «победе» станет узловой точкой различных значений. Кто правильно понимает их, для того является в этом отношении максимально важной легенда о лесном царе Неми, сан которого (царская власть и жреческий сан) переходил на того, кому удалось победить и «убить» его — и известна также попытка Фрэзера приписать именно этой легенде разнообразные традиции этого же типа, которые имеются примерно всюду на свете. Разумеется, «испытание» как физическая борьба — которая никогда не должна была происходить в действительности — это только лишь материалистическая редукция того, чему присуще высшее значение. Чтобы понять более глубокий смысл, скрывающийся в легенде о царе–жреце Неми, нужно вспомнить, что согласно традиции стать Rex Nemorensis имел право только «сбежавший раб» (т. е. в эзотерическом понимании существо, сбросившее оковы низшей природы), после того, как он овладел ветвью священного дуба. Но этот дуб равнозначен «мировому древу» многих других традиций и вообще является довольно употребительным символом изначальной силы жизни; этим выражается то, что только существо, которое хочет разделить эту силу, может стремиться отнять сан у Rex Nemorensis. Что касается этого сана, то нужно напомнить о том, что этот дуб, а также роща, чьим rex был царь–жрец Неми, был связан с Дианой, и что Диана была даже «любовницей» царя лесов. Великие азиатские богини природы часто символизировались в древних традициях восточного среднего сословия священными деревьями: за этими символами мы видим идею королевской власти, которая выводится из бракосочетания или связи с этой таинственной силой «жизни» — которая также является силой трансцендентной мудрости и бессмертия — воплощенную как в богине, так и в дереве. Таким образом, сказание о Неми получает общий смысл, который мы находим во многих других традиционных мифах и легендах, а именно в тех из них, в которых говорится о «победителе» или «герое», который попадает на место rex во владение женщины или богини, которая встречается в других традициях в косвенном значении хранительницы плодов бессмертия (женские образы в отношении с символическим деревом в мифах о Геракле, Язоне, Гильгамеше ит. д.) или в непосредственном смысле персонификации тайных сил мира и жизни или сверхчеловеческого знания[43] .
Остатки традиций, содержащиеся в которых темы повторяются, как в архаичном сказании о царе лесов, сохраняются, впрочем, до конца средневековья, если не ещё дольше, и всегда связаны с древней идеей, что законная королевская власть имеет склонность, также специфически и конкретно, мы могли бы сказать, «экспериментально», демонстрировать несомненные знаки своей сверхъестественной природы. Единственный пример: перед началом Тридцатилетней войны Венеция потребовала от Филиппа Валуа, чтобы он доказал реальное право на корону одним из следующих средств. Первое — победа над противником на турнире —возвращает нас к Rex Nemorensis и к таинственному засвидетельствованию каждой «победы». [44] Об двух других средствах можно прочитать водном тексте того времени: «Если Филипп Валуа, как он утверждает, является истинным королём Франции, он должен доказать это тем, что встретится с голодным львом, так как львы никогда не причинят вред настоящему королю; или же он должен совершить чудо исцеления больных, как это обычно совершают другие истинные короли… В случае же неудачи его нужно признать недостойным короны».
Идея сверхъестественной власти, обнаруживаемой в победе или в чудотворной добродетели, также и во времена, которые, как время Филиппа Валуа, уже принадлежат «современной» эпохе, не отделяется от традиционной идеи истинной и законной королевской власти. [45] И если не принимать во внимание реальное уравнивание людей, то всё же остаётся идея, что «то, что привело к такому почитанию королей, было преимущественно божественными добродетелями и силами, которые были только у них, но не у других людей». Жозеф де Местр пишет: «Бог в буквальном смысле назначает королей. Он подготавливает королевские роды; он позволяет им развиваться в облаке, окутывающем их происхождение. Наконец, они выступают, увенчанные славой и честью; они занимают трон, и это самый сильный знак их законности. Они восходят на престол самостоятельно, без применения силы и без переговоров. Здесь господствует определённое великолепное спокойствие, которое нелегко описать. Законная узурпация — это точное выражение кажется мне (если оно не слишком смелое) подходящим для обозначения этого вида происхождения, которому время быстро даёт посвящение» [46] .
Der sakrale Charakter des Königtums //Deutsches Adelsblatt, 4 марта1933 г.
МИСТЕРИИ ГРААЛЯ И ИМПЕРСКАЯ ИДЕЯ
Во всех великих традициях древности, и, прежде всего, в индоевропейской, в той или иной форме вновь и вновь повторяется представление о могущественном повелителе мира, о власти над великой империей; о месте со значением полюса, оси, неизменного центра в высшем смысле, образно представляющегося как твёрдая земля посредине жизненного океана, как священный, неприкосновенный край, как светлая или «солнечная» страна.
[42]
Аристотель («Политика», VI, 5, 11; ср. III, 9) говорит: «Цари имеют свой сан вследствие того, что они являются жрецами общественного культа». Самое важное действие, полагавшееся царю Спарты, было приношением жертв; и тоже самое можно было сказать о первых римских царях и также властителях императорского времени.
[43]
Ср. J. Evola,
[44]
При другом случае мы подробнее осветим ту точку зрения, которая здесь — как, в общем, в
[45]
Тауматургическая (чудотворная) добродетель приписывается традицией также римским императорам Адриану и Веспасиану (Тацит, «История», IV, 81; Светоний, «Жизнь двенадцати цезарей», кн. VIII, «Божественный Веспасиан», VII). У Каролингов мы находим следы идеи, согласно которой исцелительная сила короля как бы оказывает материальное влияние, вплоть до королевской одежды. Начиная с короля Франции Роберта Благочестивого и короля Англии Эдуарда Исповедника до века революций в династиях передаётся чудотворная сила, которая сначала распространяется на излечение всех болезней, позже ограничивается некоторыми из них и испытана в тысячах случаев –так сильно, что она кажется, согласно выражению Пьера Матьё, «единственным продолжительным чудом в христианской религии». К духовным влияниям, которые отражались в героях, культ которых был в Греции, кроме пророческого дара, часто относили также дар исцеления.
[46]
Также и в иранской традиции господствовало представление, что природа царственного существа раньше или позже должна неизбежно возобладать. Из отрывка у де Местра можно сделать вывод, что обычай символического окутывания облаком в Греции по традиции применялся, прежде всего, к похищенным и ставшими бессмертными «героям»; здесь, кроме того, очевидна древняя мистическая идея победы, так как «самостоятельное взошествие на престол» (Sich–Einsetzen), согласно де Местру, является «самым сильным знаком законности» королей.